|
|
Григорий Ревзин
Утопия случайности
XXVIII-MMIX - 01.05.2009
22 октября Сбербанк России
выдал 245 млн долларов кредита
бизнес-школе «Сколково». На тот
момент это был один из самых
крупных кредитов, полученных
частной компанией, и в условиях
кризиса это вызвало множество
вопросов. Так или иначе, бизнес-
школа «Сколково» будет достроена
(открытие назначено на конец 2010
года) и станет первым проектом
известного западного архитектора, реализованным в России.
Есть основания полагать, что
и единственным – за полгода все
остальные проекты звезд оказались замороженными.
Нельзя сказать, по крайней мере на
первый взгляд, что у архитектора
или у проекта имелись какие-то
сверхдостоинства, которые позволили именно ему, а не Норману
Фостеру, Захе Хадид, Рэму Колхасу,
Доминику Перро или кому-либо еще
из всей когорты звезд осуществить
свой замысел в России. Скорее, тут
просто везение. Дэвид Аджайе получил уникальный заказ. Остальные
проекты, которые реализовывали
западные архитекторы в России,
либо делались по государственному
заказу, либо были сугубо коммерческими – офисные и жилые здания.
Государство, как показал опыт
Доминика Перро, сегодня не обладает достаточными менеджерскими
способностями для воплощения
действительно сложного проекта –
строительство Мариинского театра
фактически зашло в тупик, его
строят средневековым способом,
без проекта, в надежде на то, что
на определенной стадии появится
кто-нибудь, кто придумает, как
эту историю закончить. Так в XIII
веке флорентийцы начали строить
собор Санта-Мария дель Фьоре без
определенной идеи – как они его
будут заканчивать, – и потом до
XV века ждали, пока не появился
Филиппо Брунеллески. Русские
девелоперы, работавшие в условиях постоянно растущего рынка,
как показала история отношений Эрика ван Эгерата с «Капитал
Груп», склонны использовать
западных звезд на начальной
стадии раскрутки проекта, а далее,
обнаружив, насколько дорогим
оказывается строительство, отказываются от сотрудничества.
«Сколково» оказалось единственным проектом, где частные
заказчики – группа крупнейших
российских бизнесменов – создавали здание, которое само по
себе не является товаром. Сочетание частных схем менеджмента
и финансирования с отсутствием
прямых коммерческих ограничений на окупаемость квадратного
метра более ни в одном из заказов
западным архитекторам не встречалось – возможно поэтому Аджайе
и выиграл.
Аджайе представляет новую генерацию западных
архитекторов
после звезд 90-х. Хотя на Западе он
уже вполне может претендовать на
статус звезды, в России он почти
неизвестен (если говорить о заказчиках). Он победил в конкурсе,
в котором участвовали Сантьяго
Калатрава, Йон Мин Пей и Диксон
Джонс. Заказчики не были склонны
рассматривать архитектуру как
существенный имидж-фактор
проекта, и поэтому конкурс не
пиарился, альтернативные проекты
не являются достоянием публики,
да и первоначальный проект
Аджайе, победивший на конкурсе,
также не публикуется. Они использовали конкурс по прямому
назначению – искали себе архитектора. Можно предположить, что
Аджайе в силу своего менее звездного, с их точки зрения, статуса
показался им более подходящим
случаю, поскольку считалось, что
он в большей степени был готов
к ним прислушиваться.
Возможно, однако, что дело все
же не в этих сравнительно случайных обстоятельствах, а в качествах
самого архитектора и проекта.
Здесь я хотел бы обратить внимание на две странности. Во-первых,
это некоторое несоответствие
между статусом архитектора и его
проектами. Его наиболее известные работы – Медиатека BFI
и магазин-склад IDEA в Лондоне,
небольшой музей изобразительного искусства в Берлине,
музей современного искусства
в Дэнвере – показывают нам архитектора очень прагматичного и,
в общем-то, без особых претензий.
Это качественные современные
контейнеры с несколько необычной степенью толерантности
к функции – пространство делается так, чтобы иметь возможность
трансформироваться в зависимости от ситуации. Тяга к созданию
пространств неопределенной функции, которые могут развиваться
как угодно – это общая черта
архитектуры 90-х, но, скажем,
деконструктивизм считал, что
неопределенность функции должна
и может выражаться случайностью формы (как в «золотом лапте»
Перро, где случайной формы
купол перекрывал пространство
с открытым сценарием будущего
развития). Аджайе же повышает
степень случайности формы, не
создавая случайных форм, а предоставляя возможность им случайно
появляться самим. В этом смысле
для него случайной архитектурной
формой оказывается прямоугольный ящик – никто не знает, как
он будет выглядеть, когда в нем
обоснуется какая-нибудь функция.
Если же говорить о статусе, то
перед нами кавалер ордена Британской империи за особый вклад
в развитие архитектуры, приглашенный профессор Гарварда
и Принстона, чья персональная
выставка объездила десятки городов Европы и Америки, человек,
который говорит об архитектуре исключительно в терминах
искусства, коммуникативности,
мультикультурности и все такое
прочее, – то есть фигура, по отношению к которой неуместно любое
предположение о прагматизме.
Своих заказчиков он называет
«патронами своего творчества»,
свою задачу определяет как
«чувство эмоциональной связи
с идеалами модернизма», обожает
работать по заказам художников
и т.д.
Во-вторых, если уже говорить
о проекте «Сколково», тут есть не
меньшая странность. Сам проект
с формальной точки зрения
представляет собой случайную
агломерацию простых геометрических объемов, лежащих на
круглом основании – так, будто на
круглое блюдце бросили несколько
разноразмерных кусков сахара-рафинада, и они легли в случайном
порядке. Можно отдать должное
прагматической стороне идеи.
Аджайе, исходя из особенностей русского климата, отказался
от традиционного университетского кампуса, создав фактически
крытую деревню – с аудиториями,
медиацентрами, кафе, улицами,
площадями – он все это уложил
в круглый блин-основание, а уже
на нем выстроил новый городок.
Но если говорить не о прагматике, позволяющей удобно использовать здание в любое
время года,
а о художественной стороне дела,
то перед нами довольно рядовое высказывание на тему хаоса
как градостроительной основы,
высказывание в стиле ранней
деконструкции 90-х, пока она еще
не пошла по кривой дорожке,
а пользовалась исключительно
прямоугольными объемами. Даниэль Либескинд, Эрик Мосс, ранняя
Заха Хадид были в такого рода
проектах гораздо более радикальными, но суть высказывания от
этого не меняется – все они говорили о хаосе и случайности как
основе новой формы, и Аджайе
говорит то же самое.
Если же обратиться к осмыслению проекта, то здесь
перед нами
нечто как бы прямо противоположное. Аджайе в своем интервью
программно объявляет «Сколково» новой утопией и говорит
о том, что университет – последняя возможность для нас создать утопию сегодня.
«Главное – это
эксперимент по созданию утопии».
специфика утопического сознания
заключается в том, что оно пред-
полагает создание некой версии
мира, отличной от сложившегося
порядка вещей, более истинной
и благой, нежели наблюдаемая
реальность. В этом смысле за
любым утопическим сознанием
стоит метафизический порядок.
Но что такое «утопия случайности»? Мир случаен как раз в его
наличном состоянии, утопия – это
его перестроение в соответствии
с некоторым порядком, но нельзя
перестроить случайность в порядке
случайности.
Сколковская бизнес-школа –
уникальная инициатива крупного
российского бизнеса. Она создана
на средства частных лиц, миллиардеров, в состав попечительского
совета школы вошли Роман Абрамович, Рустам Тарико, Игорь
Макаров, Роман Попов, Михаил
Куснирович, Рубен Варданян, Гор Нахапетян, Александр Абрамов, Андрей Раппопорт,
Валентин
Завадников, Сергей Попов, Леонид
Михельсон и Константин Николаев.
Задачи школы формализованы
и даже доведены до состояния
бизнес-плана, который, собственно,
и позволил получить кредит. Это
postgraduate бизнес-образование
с курсами, рассчитанными на
два месяца, полгода и год, цена
последнего – 80 тысяч евро, в этом
году был проведен первый набор
в школу, который при тридцати
местах дал конкурс четыре человека на место.
Но представить себе, чтобы все
перечисленные господа просто
вложились в этот выглядящий сравнительно разумным бизнес-проект
ради получения дивидендов –
абсурдно. Это не миллиардерский
бизнес. За проектом явно стоит
какая-то мечта, миссия, которую, однако, довольно трудно
вытянуть наружу. Сколково называет себя «школой лидерства»,
и этим, по мнению учредителей,
все сказано, но я лично сначала
не очень понял, что именно. Гор
Нахапетян, исполнительный директор компании «Тройка-Диалог»,
беседуя со мной, сформулировал
задачу школы так: «Изменить мир!»
Михаил Куснирович, глава Bosco,
выдал несколько антонимичную
формулировку: «Сохранить мир!»
Для конкретизации этой с разных
сторон ведущейся борьбы за мир
они отослали меня к Ли Куану Ю,
который у них почетный член
попечительского совета. Вместе
с В.В.Путиным.
Жизнь моя сложилась так, что до
этого я не сталкивался с господином Ли Куаном Ю. Не могу сказать,
что его книга «Сингапурская история» привела меня в восторг, но я ее
прочел. Господин Ли Куан Ю мыслит
конкретно и подробно, с массой
героев и фактов и минимумом
обобщений, и из-за этого вся сингапурская история в целом и история
учебных заведений в отдельности
приобретает у него очень тягучий
характер. В общем, у него в Сингапуре было два университета – один
китайский, образованный еще до
основания Сингапура, а второй –
английский. У них там, в Сингапуре,
сложная этническая ситуация,
очень важно никого не обидеть,
в особенности китайцев, для которых их университет был предметом
большой гордости. Но заведение
это было отстойное, а английский университет, напротив, был
продвинутым. И Ли Куан Ю каждый
день играл в гольф, проходил девять лунок и думал, что делать
с китайским университетом. Он
изучал уровень востребованности
его выпускников, образовательный уровень преподавателей,
обдумывал факты развала образовательной работы и неспешно
подводил к главному. Главное
в том, что китайский университет
он закрыл и сделал его филиалом
английского, и теперь там, в Сингапуре, всего один университет.
Правда, английский университет
вобрал в себя лучшую черту китайского – уважение к старшим.
Сначала факт увлечения наших
олигархов Ли Куаном Ю, и в частности его работой по сингапурской
университетской реформе, показался мне невероятным. В этом
была какая-то абсурдная ирония,
что-то вроде увлечения членов
брежневского политбюро экзотикой мумие в ранние 70-е. Что за
фантазии? Чем они там увлеклись?
МГУ они, что ли, решили закрыть?
И что, у нас теперь будет университет на английском?
Но эту историю нельзя рассматривать отдельно. Надо
вместе
с Сингапуром. Это хай-тек
в джунглях, это вылизанная,
преуспевающая страна, какой
там быть не может. Она образовалась в 1965 году из Малайзии, где
все совсем не так. И это в огромной степени сделал Ли Куан Ю,
основатель Сингапура, премьер-министр страны в течение двадцати
с лишним лет. Он из ничего сделал
одну из самых развитых стран
мира, при том что у него не было
не только нефти и газа – у него
пресной воды и песка было мало.
Просто он гениальный бизнесмен.
Я читал его историю и думал вот
о чем.
Вот, скажем, Сорбонна. Ее основал в 1253 году Робер
де Сорбон,
духовник Людовика Святого.
Французское государство в этот
момент – это очень так себе государство, до нормальной Франции
Генриха IV еще триста лет, а в этот
момент все государство – это
группа рыцарей, которые сами не
очень понимают, чего хотят – то
ли ленных прав, то ли иерусалимского королевства. Триста лет
этот университет вырабатывает
некую модель универсума – как
должен быть устроен мир, кто что
должен делать, что нужно знать,
как устроены законодательство,
финансы, ну и прежде всего – в чем
смысл жизни. В качестве побочного
продукта у них получается проект
государства.
Или вот Оксфорд. Первый колледж там был основан в
1133 году, практически университет там стал
образовываться через тридцать
лет, при Генрихе II. В этот момент
Англия не то что неразвитое государство – там вообще нет никакого
государства, там друг с другом
воюют норманнские герцоги.
До нормальной Англии доброй
королевы Бесс еще четыреста
лет. Опять же четыреста лет этот
университет вырабатывает некую
универсальную систему знаний,
из которой потом рождается
государство.
В европейской теории государства
принято считать, что университет предшествует государству. Он
создает, с одной стороны, картину
мира, которая потом проецируется
в государство, с другой – сообщество образованных людей,
которые знают друг друга лично
и мыслят похожим образом. В
реальной истории многие государства образовались раньше своих
университетов, поскольку могли
воспользоваться работой чужих. Но
вот как только государство образовывалось и начинало ставить
перед собой какие-то цели, как
только возникала необходимость
передать государство следующему
поколению – оно тут же заводило
у себя университет. И действия
товарища Сталина по основанию
нового МГУ тут не отличаются от
действий господина Ли Куана Ю
по образованию сингапурского
университета – разница в том, что
там передавались разные картины
универсума, но сам принцип
«университет-государство» оставался одним и тем же.
И в этом-то и заключается суть.
У нас получилось другое государство – Россия. В нем появились
новые люди, чья картина универсума принципиально отличается от
советской. Люди 1990-х годов. Это
весьма специфическое поколение,
которое придумало сколковскую
школу. Глядя на дело со стороны,
я бы сказал, что этому поколению
присущи несколько важных черт.
Во-первых, авантюризм. Они
искренне уверены, что нет ничего
невозможного, что любые запреты,
существующие в обществе – это
хлам, инерция, и их как минимум
стоит попробовать на устойчивость:
выстоят – значит, правильные,
рухнут – значит, фуфло. Во-вторых,
недоверие к любым авторитетам.
Они готовы слушать, но всегда
думают, что их хотят надуть, навязать бессмысленные траты,
и поэтому надо все решать самим.
Инструментом решения является интуиция, внутреннее ощущение,
что вот этот эксперт вот здесь врет,
вот тут пытается выгадать, вот тут
украсть. И наконец, романтизм. Они
могут изводить миллиарды долларов на совершенно идеалистические
цели вроде создания университета.
Их интересуют не столько деньги,
сколько возможность с помощью
этих денег менять мир.
Государство у нас получилось
другое, а вот университет у
него – старый, воспроизводящий
советскую картину мироздания. Они
хотят сделать университет, который
исправил бы это несоответствие.
Можно сказать – школу лидерства.
Можно – школу победы в боях без
правил. Суть не изменится – они
хотят сделать университет, который
учил бы на них самих.
Воспроизвести себя в системе образования означает
формализовать
свой опыт, привести его в состояние некой модели устройства мира.
Создать новый мир, который соответствовал бы тебе, или сохранить
свойства того, которому ты соответствуешь, – это две формулировки
одного и того же, зависящие от
темперамента. Суть одна – опыт
нужно перевести в формулу,
В систему правил. В некотором
смысле – создать утопию, выстроенную по этим правилам, и дать
возможность учащимся в ней
пожить. Это общий алгоритм, он
одинаков что для X века, что для
сегодняшнего мира. Разница сегодняшней утопии, вероятно, в том,
что она есть утопия хаоса. Она –
про правила успеха в мире, где нет
правил, а есть только случайность.
Вероятно, главным нервом постмодернистской (не в архитектурном,
а в общекультурном смысле) философии 70-90-х гг. была попытка
выстроить непротиворечивую
случайную картину мира. Случайность была осознана как синоним
свободы, даже глубже – свобода
была понята как эпифеномен
случайности. Актуализация всех
антиметафизических философских систем ХХ века, происшедшая
в постмодернизме, была направлена на разрушение любых
возможных версий порядка.
Были отвергнуты теория эволюции, историзма, детерминизма,
однозначность интерпретаций,
поставлены под сомнение даже
естественные науки, которые
вдруг стали зависеть от наблюдателя. Мир предстал рефлексивной
системой, причем путь рефлексии
полагался практически случайным. Хаос, дискоммуникация,
информационный шум, искажения, исчезновение константного приобрели характер
высших принципов,
на которых строилось уже даже
не осмысление Бытия, а непосредственно оно само. Если представить
себе, как могла бы выглядеть философская утопия 70-90-х гг., то это
была бы утопия произвольности.
Архитектура Аджайе несомненно
учитывает опыт того европейского мировоззрения, которое
формировалось в европейских
университетах не поколением 68
года, но уже их наследниками.
«Я учился в 80-е – время больших
теорий», – говорит он в своих интервью. И специфика его архитектуры
в попытке уйти от определенности – определенности пространства,
конструкции, функции – любой.
В этом как раз и заключается его
отличие от звезд предыдущего
поколения. Если можно было бы
определить идеальное здание этой
архитектурной парадигмы, оно бы
звучало как здание произвольной
формы с произвольной функцией.
Но именно это и является той картиной мира, в которой существует
этот русский бизнес 90-х. Я бы
сказал, это и есть его утопия. «Представим себе произвольную страну с
произвольными экономическими
правилами. как можно быть в ней
успешным?» Это вопрос, которой можно считать началом всего
обучения на современного русского
бизнесмена и его окончанием.
До сего дня я полагал, что встречу
постмодернистской философии и русского бизнеса, условно
сказать, Дерриды и Березовского,
можно представить себе только
в пространстве анекдота. Однако
это оказалось не совсем так, они
встретились, и одно стало утопией
для другого. Это произошло под
Москвой, в Сколково.
вверх
|
|
|