Художественный дневник
01.03.2006-01.06.2006

Григорий Ревзин
Ободритесь!
XVIII-MMVI - 10.08.2006

В современной русской архитектуре чрезвычайно развит дух соревновательности. Я бы даже сказал, что немного чересчур, и трудно понять, с чем это связано. Судите сами.

Вот, скажем, проходит где-нибудь выставка, на которой рядом выставлены Рембрандт и Рубенс. Ну выставлены и выставлены, и нет никакой нужды выяснять в этот момент, кто из них лучше. То есть, конечно, отдельные посетители могут про себя решить, что Рембрандт, пожалуй, в чем-то сильнее, а другие, наоборот, что Рубенс крупнее, но вот чтобы создавать специальную комиссию по данному вопросу, этого нет. У современных художников в этом вопросе полная преемственность с великими предшественниками, и если один, скажем, припер в выставочный зал свою инсталляцию из полиэтиленовых соплей, а другой, напротив, собрал на месте свою опять же инсталляцию из ржавых гвоздей, то обоим честь и хвала, а вовсе не так, чтобы потом пришло жюри и коллективно вынесло вердикт, что сопли поавантажнее будут, и вот на эту тему дипломчик.

Не то в архитектуре. У нас существуют четыре ежегодные выставки – «Арх-Москва», «Зодчество», «Под крышей дома» и «Архип», и на каждой принято определять победителя, а без этого, считай, дело провалено. Многих архитекторов сегодня я бы счел людьми состоявшимися, вполне себя проявившими и вовсе не нуждающимися в дипломах, но они себя таковыми не считают. Они жаждут состязательности. Они жаждут признания их заслуг со стороны жюри.

Чего они этого так жаждут – тема, исполненная таинственности. Жюри у нас – это отдельный вопрос. Тут установился некий стандарт. Хорошее и авторитетное жюри включает в себя лицо из какой-нибудь малозаметной и непосредственно не связанной с архитектурой институции (идеально подходят президенты союзов дизайнеров, но можно и композиторов), главного редактора чего-нибудь, чего никто не читает, критика, пишущего информационные заметки о зодчестве в непрофессиональных изданиях (автор этих строк, вы не поверите, и сам бывал членом жюри перечисленных мероприятий), пожилого архитектора без собственной творческой практики, какого-нибудь неустроенного в жизни юношу с общехудожественным уклоном, представляющего молодежь, а также представителя спонсора мероприятия. Для чего бы господам архитекторам нужно было коллективное мнение об их творчестве со стороны этих персон, нормальный человек понять не может, но посвященные понимают, что тут все дело в неангажированности. Неангажированность жюри определяется тем, что его члены никак не включены в архитектурно-строительный процесс, то есть от них нигде и ничего не зависит.

И вот русские архитекторы четыре раза в год с упоением ждут, кого из них назовут лучшим люди, мнением которых они вообще-то совершенно не интересуются и от которых никак не зависят.

Премии, которые выдает жюри, либо безденежные, либо финансово ничтожные по сравнению с гонорарами за проектирование. Внимания на победителей никто не обращает. Зато проигравшие искренне переживают, обижаются, подозревают тайные интриги и готовятся выиграть в будущем году. Выставляться же в индивидуальном качестве, без вот этого участия в забегах, у нас не принято, в этом видится какая-то личная нескромность.

Честно сказать, я иногда подозреваю в этом какое-то тайное влияние на архитектурный процесс Алексея Стаханова и вообще духа советского социалистического соревнования. Повлияло когда-то, и теперь уж у нас такая традиция. Но критиковать это дело бессмысленно, потому как древние установления. А надобно внимательно следить, что происходит, чтобы понимать процесс. И процесс в этом году, надо сказать, был просто поразительный.

Случился фестиваль «Под крышей дома». Ну, все более или менее как обычно, дипломы, жюри самое лучшее – тут тебе и президент Московского союза дизайнеров Виктор Литвинов, и член-корреспондент Академии архитектуры Виктор Логвинов, и Сергей Ситар от молодых критиков – все наиболее неангажированное. Но с самого начала чувствовалось что-то не то. Потому что, открывая фестиваль, заместитель главного архитектора Москвы Андрей Грин заявил, что «в этом году у нас меньше ста участников».

Какая-то абсурдная формулировка, обычно – поделюсь опытом – говорят, что участников больше, чем какая-то цифра, а не меньше. Потому что тогда нужно говорить, насколько меньше. Например, участников на четыре меньше ста, но это получается какая-то арифметическая задачка для господ журналистов. Господин Грин вообще-то любит проверять журналистов на сообразительность, но все же не в рамках программы арифметики для младших классов. Но тут он и не обозначил, насколько меньше, просто сказал, что меньше ста, и все. Дальше каждому предоставлялась возможность самому подсчитать насколько. По моим подсчетам получилось где-то на 80 меньше, если брать в расчет именно архитекторов, а не людей, торгующих разными интерьерными изделиями.

Поражало не только небольшое количество соревновантов, но и состав. В зале сразу бросалось в глаза пикантнейшее соседство – с одной стороны висела реконструкция Манежа архитектора Павла Андреева (в соавторстве, не побоюсь этих слов, с Александром Кузьминым и Михаилом Посохиным), а рядом с ней – меланхолический стенд компании «Архиграф», который назывался «Посвящается санузлу». Архитекторы – люди простые, это художники могут изобразить на картине, скажем, бифштекс или, скажем, газету с лицом президента Путина, а назвать ее «Посвящается санузлу». А у архитекторов такого не бывает, назвал «посвящается санузлу» – и изображен на картине, натурально, санузел. Скажу конкретнее – унитаз.

Там было еще несколько работ. Можно было насладиться квартирой Михаила Филиппова и алюминиевым светильником в форме зимней елочки самодеятельного художника Гарольда Георгиевича Коскур-Оглы. Архитектурное бюро «АБ» выставило интерьер, в который переехало и из которого скоро опять переедет, а группа «Глинка» – уникальные кованые предметы, в частности ворону. Тотан Кузембаев принес свой дом на Истринском водохранилище, который в прошлом году уже приносил и на «Зодчество», и на «Арх-Москву», а Анастасия Немоляева привезла небольшой буфет, на котором нарисовала ангелов с орнаментами.

Я не зря перечисляю почти половину из представленных на этом фестивале работ. Баснословные предания рассказывают нам про атлета Демократа. У него заболели ноги, и он не мог бегать и прыгать, но все равно пришел на Олимпийские игры. Он просто встал посредине поля и предложил кому-нибудь стащить его с места. Никто не смог, и ему присудили победу. Но то было на ранних Олимпийских играх, а с тех пор ситуация изменилась. Соревноваться теперь принято в чем-то одном, а не так, что один бегает по кругу, а другой стоит на месте и никто его столкнуть не может, и надо выбрать, кто лучше.

Получилось, что Михаил Филиппов, Павел Андреев, группа «АБ», Тотан Кузембаев и Тимур Башкаев (который выставил на фестивале центральный диспетчерский пункт РАО ЕС по северо-западу) соревнуются с санузлом, чугуневой вороной с синтетическим оперением, елочкой самодеятельного художника Коскур-Оглы и буфетом самодеятельной художницы Немоляевой. То есть они представляют эти предметы до некоторой степени равными себе. Ну, может быть, несколько уступающими, но как бы уступающими в том же самом роде занятий, что и у них.

Мне показалось, что это какой-то удивительный, ни с чем не сообразный кризис самооценки. Тем более что неангажированное жюри как раз таки решило, что они хуже, чем то, что с ними соревновалось. Михаил Филиппов, правда, получил не вполне почетное третье место, а Павел Андреев с Манежем – так и вовсе ничего не получил, уступив со своей реконструкцией Манежа интерьеру студии радио «Попса» архитектора Николашина. Эти результаты я даже не знаю как комментировать, да и здесь произошло нечто большее, чем результаты. Лучшие наши мастера вдруг сами себя приравняли к санузлу. Хотелось как-то ободрить их, закричать, что нет, нет, нельзя себя не ценить до такой степени, чтобы выставляться в ряд с чугуневой вороной. Но и виделось в этом какое-то грозное предзнаменование.

Дальнейшее показало, что опасения имели под собой почву. Хотя заход к событиям произошел с другой стороны. Все началось с совершенно, казалось бы, далекого от современной архитектуры факта – сенатор от Усть-Ордынского округа Бурятской автономной области Сергей Гордеев купил себе половину дома Константина Мельникова в Кривоарбатском переулке. Уму непостижимо, что началось, когда факт этой покупки выплыл наружу.

Просто для сравнения – купил, скажем, человек опять того же Рембрандта, который ничуть не лучше Рубенса. Зачем он это сделал, подумаем мы? Чтобы хранить. А тут вот некий господин Гордеев купил себе дом Мельникова, шедевр архитектуры ХХ века. Зачем, подумали мы? Пока еще было неизвестно, кто он, были еще какие-то сомнения, а уж как выяснилось, что сенатор, сразу стало ясно – чтобы уничтожить. И что тут началось! Архитекторы били в набат и кричали, что ничего столь небеснопрекрасного, как дом Мельникова, русская архитектура отродясь не производила и уж никогда не произведет, собирали какие-то деньги на спасение дома и искали, кому бы их отдать, писали письма и думали, кому бы их послать, готовы были организовать какие-то дежурства и искать защиты у международной общественности. Критики зажигали в газетах.

Вероятно, многие заинтересованные лица заметили, что, публикуя свои произведения, гг. архитекторы никогда не называют имен заказчиков. Это было не всегда объяснимо, потому что многие в том, что человек построил какой-то дом, не видят ничего зазорного. Но случай с сенатором Гордеевым все прояснил. Оказывается, стоит кому-нибудь купить какой-нибудь дом, и считай, работу похоронили. Я никогда не мог оценить всю глубину жертвенности российских зодчих, ведь фактически они относятся к своим произведениям как к однодневным инсталляциям, обреченным уничтожению немедленно после сдачи объекта госкомиссии.

Автор этой правдивой хроники и сам чрезвычайно воодушевился опасностью момента, прыгал в первых рядах борцов, производя изрядный, хотя и малоосмысленный переполох. Тут еще выяснилось, что московское правительство собирается отдать сенатору Гордееву не только дом Мельникова, но и дом Наркомфина, и уж это стал полный Апокалипсис. Я даже обратился к сенатору с остроумным, как мне казалось, планом. Я предложил ему устроить в доме Наркомфина гостиницу для западных интеллектуалов, которые наша последняя надежда в смысле защиты авангарда, не понятого родной страной, и продавать недорогие туры в эту гостиницу в Европе. А поскольку для продажи туров нужна культурная программа, то можно было бы предложить им ходить на пикеты у дома Мельникова и не давать его снести. Четырехдневный тур, один день – Корбюзье, второй – клубы Мельникова, третий – пикет, четвертый – вылет. Сенатор должен время от времени подходить к дому, говорить: «Не снесу ни за что!», но при этом, знаете, эдак кривить глаза в сторону, изображая заднюю мысль. Сенатор меня выслушал, план одобрил, но при этом, знаете, эдак скривил глаза в сторону, и стало ясно, что у него задняя мысль. Вслух же он сказал, что очень ценит Дом Мельникова, уже заказал специалистам исследование «Мельников и фэн-шуй», чем окончательно лишил меня дара слова.

Все это стало лишь преддверием кампании за сохранение русского конструктивизма, которая развернулась месяцем позже, полностью подтвердив актуальность предложенной мною программы культурного туризма. Это было уже что-то невообразимое, по Москве неделю ходили западные интеллектуалы, делали разные интересные предложения и доклады, стыдили власти и тыкали общественность в облупившийся балкон дома Наркомфина и эркер дома Николаева. Русские архитекторы приветствовали все это как последнее слово правды, со слезами смешанное. Сгоревший комбинат газеты «Правда» Пантелеймона Голосова в общем скорбном угаре объявили русским Парфеноном.

Что хотелось бы сказать? Что я прямо теряюсь от всего этого.

Я, конечно, тоже всецело за сохранение наследия русского конструктивизма, и в особенности за его реконструкцию и реставрацию. Но у меня своя позиция. Мне кажется, что без построенных зданий конструктивизма у этого движения сохраняется большой романтический и героический флер. Рисунки, бумажные проекты, утопия, порыв, полет – если не видеть рабочих районов улицы Х-летия Октября, того же общежития Ивана Николаева, бараков города Иваново и т.д., то будет во многом неясно, какая же это была специфическая продукция. Я хочу намекнуть, что поколения клопов в камышитовых стенах во многом отрезвляют от революционного угара. Не знаю, понятен ли мой намек.

Но в особенности я за научную реконструкцию памятников конструктивизма. Тут особое дело. В год моего рождения, в 1964, архитекторы-модернисты, собравшись на II Международный конгресс архитекторов и технических специалистов по историческим памятникам в Венеции, приняли «Венецианскую хартию». В ней, в частности, был принят постулат о том, что при реставрации и дополнении памятника новыми постройками необходимо проводить четкую формальную границу между аутентичными историческими и современными частями, избегая создания «фальшивки». Это был путь для утверждения модернизма в реконструкции, и с тех пор множество памятников от Лувра до Московского Кремля оказалось изгажено модернистскими параллелепипедами, кубами и пирамидами. Я мучился этим всю жизнь. Но вот, мне кажется, настал час расплаты. Дело в том, что в 1964 году о реставрации памятников модернизма никто не думал, потому что они были еще не памятники и недостаточно разваливались. Сегодня ситуация изменилась, и подходя к вопросам реставрации памятников модернизма, мы обязаны строго следовать Венецианской хартии. Уж если они следовали, то теперь пусть сами терпят.

При реконструкции модернистских комплексов ни в коем случае нельзя использовать стилистику модернизма, с тем чтобы избежать создания «фальшивок». Я бы в данном случае в особенности рекомендовал придерживаться стилистики барокко как наиболее контрастной конструктивизму. Мне кажется, роскошный барочный балкон с балясинами, консолями в форме волют, возможно даже трехлепестковый в плане, увитый мраморным виноградом, прекраснейшим образом заменил бы ту действительно малореспектабельную форму, которая торчит сбоку дома Наркомфина. Стоа, портики, галереи, террасы могли бы сильно украсить Дангауэровку. Конечно, любителям авангарда это может показаться диким. Но мы то, любители классики, терпели их стекляшки в барочных дворцах!

Да, я за сохранение конструктивизма и его научную реставрацию, хотя, повторяю, позиция моя специфична. Но меня поражают гг. архитекторы. Они-то что так носятся с сохранением этого мусора, выстроенного на 20 лет и давно отслужившего свой срок? Что ж они-то восклицают, что это самое лучшее, что создано русской архитектурой, и никогда нам не достичь таких высот? Помилуйте, но ведь это ни с чем не сообразно. Да не то что некоторые, а любой дом, выстроенный господами Григоряном, Плоткиным, Скоканом, гораздо прямоугольнее и стекляннее продукции русского конструктивизма, кривой и косой, и куда лучше соответствует эстетике полетов в космос, если уж это так необходимо для дома.

Но нет, все русские архитекторы разом категорически восстали против возможности уничтожения русского конструктивизма. Больше того, многие теперь склоняются к мысли о том, что надо построить заново все разрушенное из того времени, а также и все непостроенное. От своего творчества тут уж, разумеется, придется отказаться – это даже как-то и неприлично после дерзаний товарищей Милиниса, Барща, Шишко и Фельгера. Стало более или менее понятно то коллективное самоуничижение, которому подверглись наши зодчие на фестивале «Под крышей дома». Действительно, на фоне того, что удалось в 20-е годы, дальше сортира прыгать сегодня как-то нескромно.

Жизнь, однако, не стоит на месте, строить все-таки нужно, и тут возникает деликатный вопрос, как же будут позиционировать себя наши зодчие на фоне этой нужды. Более или менее удалось ответить и на это.

В отчетный период Москву по-настоящему порадовали сразу две мировые сверхзвезды архитектуры. С одной стороны, в ГМИИ имени Пушкина открыл свою выставку лорд Норман Фостер. На лекцию лорда, сопровождавшую открытие, пришло три тысячи человек, а на выставку через две недели после открытия стояла очередь, и министру экономического развития Герману Грефу, как рассказывали источники в ГМИИ, пришлось бы стоять, если бы он случайно не попался на глаза зоркой Ирине Александровне Антоновой. С другой стороны, у нас наконец открыл ресторан сам Филип Старк. Называется «Бон», на Якиманской набережной. Лом на открытии был такой, что крупнейший банкир страны Александр Гафин, по сообщениям прессы, не нашел себе посадочного места и жался у барной стойки с тарталеткой, а ресторатор Константин Чернявский и сын экс-президента Молдавии Сергей Лучинский чуть не подрались с администратором по поводу своей резервации.

Конечно, можно понять население. Эти мастера несут нам слово истины, которого у нас еще не говорили и которое даже не сразу понятно. Я, например, понял не сразу. Взять хоть Фостера.

Я много изучал творчество лорда, потому что меня часто упрекают в отсутствии чувства современности, и хотелось как-то освоить вопрос. Я пришел к выводу, что у него есть два несомненных открытия. Во-первых, он придумал новое поколение небоскребов. В небоскребе у Фостера главное не то, какой он высокий, а то, какой он экологичный. Там, знаете, внутри естественный свет, висячие сады и благорастворение в воздусях без навязчивого искусственного кондиционирования. Во-вторых, он по-особому относится к наследию. Он как-то умеет пристроить к исторической архитектуре новую так, что они сосуществуют вместе достойно и без нервического наскакивания. То есть не то чтобы какую деконструкцию учиняет, а наоборот, ведет себя культурно, как джентльмен.

У меня это все подробно исследовано, описано, но тут есть еще одно обстоятельство. Лорд Фостер – преизрядный бизнесмен, и когда он строит в Европе, то у него все экологично и по-джентельменски, а когда в Куала-Лумпуре, то вовсе даже иначе. Там у него в небоскребах главное высота и количество квадратных метров, а на висячие сады никто не тратится. Ну и наследия там никакого особого нет – не Европа. И вот, когда я увидел, как он спроектировал башню «Россия», 630 метров высотой, входной вестибюль, а дальше сплошные квадратные метры и никаких висячих садов, я сразу понял – все ясно, мы третий мир. А когда я посмотрел на его проект реконструкции Новой Голландии, то совсем расстроился. Надо было суметь вставить в этот дивный комплекс такую агрессивную кляксу, да еще так, чтобы ее хищный стеклянный клюв точнехонько вписался в створ арки Валлен-Деламота. Говорили, джентльмен, а так раздербанил наше национальное достояние, что будто не Петербург, а Брахмапутра после атаки британской артиллерии.

С тяжелым чувством я шел к нему, чтобы понять, ну как же так, ну для чего такое нестроение. И тут выяснилось, что я совершенно ошибся. Оказалось, что башня «Россия» – наиэкологичнейшее здание будет. Я, правда, не понял, почему, он как-то скомкал разговор, говорит, самое экологичное из всех моих экологичных, и все. А высокое потому, что у России, по его мнению, большое будущее, самая большая и высокая экология в Европе, и к тому же на максимальном количестве квадратных метров. Страна-то большая! То же и с Новой Голландией. Дело в том, что наше художественное наследие – очень острое. Это вам не Лондон и не Берлин, где все вяло и аморфно, нет, это особая острота, точная линия абриса, линейка Петра Великого. Поэтому и реконструкция должна быть такой острой. Чтобы соответствовать. Кстати, он заявил на пресс-конференции, что бороться за сохранение старой архитектуры надо с умом. То есть не за все бороться, и не всем. Он, например, не борется. Он строит новую так, чтобы она была лучше старой, и вообще город должен обновляться. Вот такой репримант.

Такая же история вышла у меня и со Старком. Честно сказать, я вообще шел смотреть его ресторан с предубеждением. У меня вообще эти иностранные дизайнеры вот где сидят! Приедет, надизайнерит как последний не сказать кто, а ты прославляй. Прямо патриотический угар какой-то в голове поднимается. И тут сначала показалось, что материал дает пищу.

В ресторане меня больше всего потрясли лампы, созданные из автоматов Калашникова. Автоматы покрыты золотом, а сверху, на стволе – уютный абажур. Они бывают в двух видах – настольная лампа и торшер, с удлиненным стволом, как у снайперской винтовки.

Ну, хорошо, лампа из автомата. Так сказать, перекуем «калаши» на торшеры, антивоенная тематика, дедовщина в армии – актуально. Но вот диваны. На диванах, между прочим, вышивки по мотивам татуировок из пенитенциарных учреждений. Старк вообще любит татуировки, он сам весь в тату, ну и увлекся. Русского он не знает, просто рисунок понравился, это понятно, наши умельцы могут, но ведь просто-таки «не забуду мать родную» вышито. Роскошный диван, чудесная обивка, великолепная работа каких-то брабантских, прости господи, кружевниц – и этакие эксцессы. Два волосатых кулака в наручниках и «век воли не видать».

Я ничего не говорю, может быть, формально это интересный мотив. Опять же и Ходорковский, элемент солидарности – актуально. Но разве так договаривались?

И вообще образ такой у ресторана, как бы это выразиться, складской. Стены он сделал бетонные, так, будто просто арендовали первый этаж без отделки и въехали. Даже вентиляционные короба не закрыли. На самом-то деле это он все так нарисовал, придумал, но выглядит как непридуманное, и еще кажется, что до него тут в подвале безобразили, потому что все стены в граффити. Он их сам нарисовал, и очень аутентично, прямо будто из подземного перехода.

И вот в этот склад завезли много мебели. Хорошей, даже роскошной, даже иногда исключительной, как вот барная стойка, у которой и стоял безместный банкир Гафин. Но как будто не сразу собирали, а по случаю, по разным домам. У одного стола рядом стоит роскошное барочное кресло и минималистический пластмассовый стул, причем они разной высоты. И даже так все сделано, будто люди тут, на складе, не совсем этим умеют пользоваться. Например, там много роскошнейших канделябров в человеческий рост с массой свечей, и свечи оплыли аж до пола тоненькими струйками воска. Красиво, конечно, но вид неубранный, будто люди уже неделю гудят. Атмосфера приглашающая, но какая-то грешная.

Я подумал, какой-то нехороший образ России получается. Будто вот была в 90-е годы бригада, и много они пережили, и мебели из разных мест нажили, и в разных местах побывали. А теперь имуществом обросли, осели в тихой гавани и сидят вот за разными столами, на разных стульях, жульены серебряной вилкой ковыряют и вспоминают былое, глядя на золоченые «калашниковы». А когда накатит, вспомнятся те, кого уж нет или которые далече, отойдет уважаемый человек в уголок и на стенке напишет кратко, но от души. Чтобы помнили. Но по-английски, потому что сейчас не 93-й год, все за границей побывали и языкам обучены.

Но оказалось, что все это мое восприятие и фантазии – от комплекса неполноценности перед Западом, от непонимания глубины авторского замысла. На самом деле это вовсе не про нас, а про Буша. Да-да, про Джорджа Буша, американского президента, и весь цивилизованный мир. Сам Старк рассказывал мне, как он это замыслил. Понимаете, война в Ираке, война в Афганистане, о судьбе китов, которых он все время от кого-то защищает, и вовсе думать страшно, и вообще, что сегодня западный мир? С виду культурные, а заглянешь в душу – бандиты и вояки. Натаскали, понимаешь, дедовских канделябров пополам с авангардными креслами, сидят, как на складе, и нехорошие слова по-английски на стенах пишут. Потому и по-английски, что про Буша. Старк вот и заглянул им в душу. Настоящие крокодилы. Конечно, это совсем другое дело, когда выяснилось, что он не в нашу душу заглянул, а в их! Правильное, тонкое, изящное, ироничное высказывание. Кто был в Европе, говорят, все там так и есть, да и отсюда понятно, что так и есть.

Повторяю, я понимаю население, которое валом валит на эти откровения. Но меня удивляет другое. Что мешает нашим архитекторам заявлять своими постройками, да и просто словами, что Буш только с виду приличный человек, а в душе – крокодил? Ведь у нас свобода, у нас про Буша и не такое можно сказать. А что Россия – самая экологичная страна, что у нее самое большое будущее, потому что самая большая территория и самое острое в художественном смысле наследие? Разве кто-нибудь запрещает подобные откровения? Никто!

Подумайте, господа архитекторы, три тысячи человек являются на лекцию этого Фостера, а у вас что? Это ж не только весь МАРХИ, но еще и вся Землеройка притащилась, да и этих не наберется на три тысячи. А сколько ходит на ваши лекции? Ну не сравнить же. И всего делов сказать, что Буш – козел, а мы – самые лучшие. Так ведь нет. Наоборот, собираемся и начинаем – наследие у нас разваливается, конструктивизм загубили, перед Европой стыдно, да и самим себе в глаза смотреть неудобно.

Откровенно говоря, единственное, что способно поднять нас на подвиги, это начальство. Я вновь возвращусь к фестивалю «Под крышей дома». Ведь там что случилось? Раньше у этого фестиваля была какая фишка? И открывал его, и закрывал главный архитектор Москвы Александр Кузьмин. Отрывался от больших градостроительных проблем, приходил, смаковал кресла, санузлы. И автор лучшего санузла мог рассчитывать, что вот наградит его главный архитектор за санузел – и, считай, знакомы. А это важно. Скажем, придешь к господину Кузьмину через год-другой, скажешь: вот, Александр Викторович, у меня проект многофункционального офисно-гостиничного комплекса с элементами многозального кинотеатра, торговли и жилья, не посмотрите ли, ведь это ж я, вы ж меня, помните, за санузел самолично награждали.

Да что, в конце концов, значит Александр Кузьмин, когда сам Владимир Иосифович Ресин лично открывал фестиваль. Лично! И говорил первый вице-мэр и о его большом международном значении, и о том, сколько в следующем году будет введено в строй метров, и о значении интерьера. В воздухе отчетливо пахло возможностью появления самого Юрия Михайловича Лужкова, как всегда бывает, когда появляется Владимир Иосифович, и тут уж такая честь, что мое почтение, и на любой унитаз глядишь иначе. Не просто как на изделие, а как на элемент интерьера в разрезе больших государственных задач.

Ну вот, а в этом году никого из них не было. Совершенно никого. Я спросил Андрея Грина, будут ли Владимир Иосифович, а он мне сказал: «Нет» – и так на меня в упор выразительно посмотрел, что, мол, я сам должен все понять. А что тут понимать? Бросили Владимир Иосифович и Александр Викторович фестиваль на произвол судьбы, и все развалилось до такого вот мизерабельного состояния.

Страшно делается. Потому что уже лет восемь, каждый год, в особенности почему-то по весне, возобновляются слухи о том, что Юрий Михайлович может уйти и с ним вместе уйдут и Владимир Иосифович, и Александр Викторович, и даже та дама, которая внизу у входа в Москомархитектуру продает карандаши и ластики для господ архитекторов, тоже уйдет. И что тогда будет? Будут только Старк с Фостером, а наши мастера посвятят свои усилия санузлу. Они уже примериваются.

вверх