|
|
|
К
20-летию бумажной архитектуры
Григорий Ревзин
20 лет спустя
XII-MMIV - 14.11.2004
«Это было похоже на лабораторию в
научном институте» (Дмитрий Буш, ПК-9)
Природа «бумажной архитектуры»
такова, что ее общность лежит
не в создании коллективной
эстетической программы,
но в создании рамок для разнообразных эстетических программ.
И из этого вовсе не следует,
что позитивных архитектурных
программ не родилось.
Возьмем Михаила Белова.
Пространства, созданные им
в рамках «бумажных» вещей,
характеризуются выраженной
литературной сюжетностью. Эти
сюжеты могут быть известными
(«Мост Минотавра», «Мост через
Рубикон»), могут быть придуманными им самим («Вечный штиль
в бурном море», «Погребальный
небоскреб»), но так или иначе
архитектура здесь становится
пространством литературы. Это
очевидный момент, и о нем можно
было бы даже не писать, тем
более что сюжетное наполнение
архитектуры довольно редко
понимается у нас как достоинство.
Но вопрос в том, как он это делает.
Его литературность не изобразительна – на мосту Минотавра
нельзя встретить фигуру
Минотавра. Она структурна. Тема
Михаила Белова в его «бумажный»
период – парадоксальность
элементарного порядка. Порядки
беловских проектов обычно
сводятся к простым сеткам,
но в этих сетках вы можете безнадежно заблудиться. «Сложность
и противоречия в архитектуре» он
ухитрялся создавать на основе
минималистской геометрии,
в конечном счете переосмысляя
бесконечные сетки спальных
районов, к которым советская
архитектура пришла в конце
своего существования.
Возьмем «Мост через Рубикон».
Простую лестницу, повторенную
множество раз, он превращает в
метафору бесконечных терзаний героя перед совершением выбора.
Вопрос – можно ли представить
себе архитектуру модернизма или
неомодернизма, сюжетом которой
стали бы психологические
терзания какого-либо героя?
Которая просто была бы в состоянии иметь дело с такой материей,
как психология? Кажется, что ее
формальный язык просто
не способен иметь дело с такими
сюжетами. Белов нашел архитектурный язык, который был
способен создавать сюжеты
тайны, приключения, психологической раздвоенности, медитации
и т.д. Этим языком можно было
строить архитектурный роман.
Белов хорошо сознавал неожиданность полученного им результата,
доводя его практически до манифеста. В этом смысле показателен
его «Марсельский блок». Вступив
в прямой диалог с Ле Корбюзье,
(его проект – гибрид Марсельской
единицы и плана Вуазен), он
показал, как корбюзианская традиция может обрести сложность
и непредсказуемость готического
собора.
«Это было почти что
«предперестройкой» (Сергей Бархин, ПК-9)
Беда сегодняшней российской
архитектуры неомодернизма – ее
содержательная бедность.
Максимум, чего она желает –
передать ощущение гордости
от овладения такой дорогой
техникой и достижения такого
уровня строительства. Максимум,
о чем она способна рассказать –
о том строении, которое раньше стояло на ее месте, но рассказать
не сложнее, чем табличка на столбике. Белов тогда нашел способ
резко усложнить уровень ее
языка.
Если Белов искал путь к переосмыслению языка современной
архитектуры в целом, то темой
Юрия Аввакумова был только
конструктивизм. Но то, что он
сделал в отношении конструктивизма – прорыв едва ли меньший,
а в чем-то и более значимый,
поскольку он касался нашего
наследия. Неоконструктивизм
Аввакумова основан на тончайшем сочетании влюбленности
в архитектуру 20-х с иронией
как в отношении ее самой, так
и в отношении собственной
позиции. Аввакумова конца 80-х
сопоставляют с соц-артом, но это
сопоставление представляется
мне не совсем точным. Соц-арт
основан на резком отрицании,
издевательстве над поэтикой
советского Гранд-арта, а у Аввакумова этой темы нет. Его эстетика – в любовании архитектурой
советского авангарда, и сама ее
форма ни в коей мере не является
источником комического эффекта, как это происходит у Комара
и Меламеда. Ирония ориентирована на деконструкцию советских
коннотаций этой формы (а вовсе
не на их концентрацию и доведение до абсурда), и действует она
очищающе. Я бы назвал работы
Аввакумова конструктивистским
пассеизмом, он относится к конструктивизму как «Мир искусства»
к XVIII веку. Он любуется Лисицким и Татлиным так же, как Бенуа
– Версалем, изысканность формы
сочетается с иронией в отношении
государственного пафоса.
Подобно тому как Бенуа назвал
свой лист «Король прогуливается
в любую погоду», Аввакумов мог
бы назвать свой «Пролетарий
летает в любую погоду». Это очень
аристократический конструктивизм, что само по себе
парадоксально.
«Ничего нового мы не создали»
(Тотан Кузембаев, ПК-10)
Аввакумов применил поэтику
одного художественного движения – Мира искусства – к крайне
неожиданному для этой поэтики
материалу – конструктивизму.
То, что сделал в «бумажной
архитектуре» Александр Бродский,
по структуре аналогично ходу
Аввакумова. Сходство офортов
Бродского-Уткина с барокко
Пиранези самоочевидно,
но сюжетом Бродского никогда
не является античность. Поэтику
Пиранези – прочтение античности
как руин, хаоса крушения
цивилизации, коего мы являемся
наследниками – Бродский применил к ХХ веку. Его руины –
не театры и термы, но Хрустальный Дворец и Стеклянная Башня.
Одним из главных аргументов
антимодернизма является тот
факт, что современная архитектура не умеет стареть – Бродский
научил ее это делать, он показал,
что руины современности могут
быть прекрасны. Его позиция
представляет самую глубокую
в рамках «бумажной архитектуры»
философию, вытекающую
из советского опыта. Так или
иначе, любое направление сегодняшней архитектуры мыслит себя
продолжением какой-то линии
в предшествующей – по Бродскому, мы не продолжатели ничего.
Мы те, кто пережил крах ХХ века,
и это нечто вроде Вселенского
потопа. После того как сошла вода, остались случайные останки,
и их сочетание создает фантастические миры. Отчасти это кажется
эстетикой Робинзона Крузо, когда
любой вынесенный на берег
обломок корабля становится
невыразимо ностальгическим
и потому прекрасным.
Наконец, Михаил Филиппов.
На мой взгляд, его творчество
представляет собой наиболее
радикальный и наиболее цельный
ответ на вызов концептуального
проектирования. Он предложил
единственно серьезный концептуальный ответ на кризис
модернизма.
«Мы делали эти проекты ради самих себя»
(Андрей Иванов, ПК-10)
Возвращение к классике как антимодернистская реакция – общая
тема для постмодернизма 80-х гг.
Однако позиция Филиппова довольно резко отличается от того,
что придумывали английские,
итальянские и американские
постмодернисты. Тут было две
принципиальные позиции. Либо
предполагалось, что ордерная
архитектура нуждается в существенной модернизации (Альдо
Росси, Роберт Вентури), либо –
что с ее помощью можно решать
только традиционные задачи
(Квинлан Терри). Первое можно
назвать искалеченной классикой,
второе – мертвой классикой.
Смысл и той и другой позиции
заключается в том, что классика
и современное содержание жизни
– вещи несовместимые, и нужно
либо придумать новый классический язык, либо не произносить
ничего современного. Мне
кажется очевидным, что в самой
своей основе обе позиции были глубинно модернистскими – они
не признавали за классикой права
на выражение современного
содержания.
<<вернуться 
далее>>
вверх
|
 |
|
