К 20-летию бумажной архитектуры  
Григорий Ревзин  
20 лет спустя  
XII-MMIV - 14.11.2004

«Это был всплеск непрофессионального, «художнического» сознания в архитектурной среде» (Алексей Бавыкин, ПК-7)

Не то чтобы это было уникальным для России явлением. Следуя за логикой Хан-Магомедова, представим себе, скажем, юбилей архитектуры авангарда в 1939 или юбилей сталинской архитектуры в 1974. Реакция была бы примерно такой же, и архитекторы, оставшиеся в профессии, так же оценивали бы свое прошлое 20-летней давности, а уж как бы оценивали это дело критики, говорить и вовсе не приходится. Но с другой стороны – ведь никакого постановления ЦК об изменении направленности развития зодчества вроде как не выходило, и как раз то, что реакция была бы такой же, и кажется поразительным. Как оказалось, партии и правительства для того, чтобы объявить самое лучшее, что у нас было, малоинтересным и малоценным эпизодом, нам и не требуется.

«Я себя считаю прохожим по окраине» (Михаил Хазанов, ПК-7)

При этом никто не вспоминает собственно произведений «бумажной архитектуры». Она будто канула в Лету, не оставив по себе никаких следов. Есть только люди, которые ее делали, люди без произведений. Такое ощущение, что все по умолчанию приняли: в «бумажной архитектуре» не содержалось никаких идей, сами произведения не имеют никакой ценности, кроме того, что они обеспечили победу в японских конкурсах. Люди получили в 80-е гг. от 500 до 1000 у.е. раз в полгода. Тогда это казалось величественным, теперь это, разумеется, малозначительный факт.

Причина такого взгляда в общем-то очевидна. Герои движения не раз подчеркивали, что «бумажная архитектура» не содержала в себе никакой единой программы, что это не было движением в прямом смысле слова. Их объединяло только участие в японских конкурсах, а если и можно было найти некое единство диссидентского свойства, то это нечто привнесенное извне, из соображений выставочной конъюнктуры позднесоветского времени, и уж во всяком случае никакого программного противостояния советскому опыту там не было. Понятно, что от такого скромного эстетического актива за 20 лет не может остаться ничего. Ничего и не осталось, кроме разочарования неоправданных надежд. Но ведь это несерьезно. Неужели действительно общность «бумажников» только в стремлении получить по тысяче долларов от японского журнала? Какой смысл до такой степени все оглуплять? В конце концов, лучшими произведениями, скажем, Юрия Аввакумова являются вовсе не его «Стиль 2001 года», который взял первое место на конкурсе, а вещи конца 80-х – начала 90-х, которые вообще делались не для конкурсов, и именно они останутся в истории русской архитектуры. И так ли нам важно, какие из работ Бродского и Уткина выиграли и какое место заняли в Японии? Мы ведь даже не помним, с кем они соревновались. Не правильнее ли все-таки думать, что они важны сами по себе?

«Это было замещение пустоты» (Илья Уткин, ПК-8)

Вопрос в том, была ли у «бумажников» общая эстетическая программа, и осталось ли от нее что-либо сегодня. И вопреки их собственным недвусмысленным заявлениям, я позволю себе заявить, что она была. Она заключается в следующем. Главная и очевидная именно сегодня общность «бумажников» – то, что это было концептуальное проектирование. За последние 15 лет ни один архитектор не родил у нас ни одной художественной концепции, и, по-моему, этим ответ на вопрос о значении «бумажников» уже исчерпывается. «Архитектурная мысль замерла, и не видно, чтобы кто-то тянул руку», – провозгласили в этом году кураторы выставки «Арх-Москва» Кирилл Асс и Борис Бернаскони, назвав выставку «Тупик». Так вот вспомните тот парад концепций, и, по-моему, все станет ясно. Этот взрыв именно концептуального проектирования довольно резко отличал русскую архитектуру от того, что происходило в тот же момент на Западе, где архитекторы могли позволить себе быть настроенными более прагматично. Для любого западного участника конкурса смысл участия заключался в том, чтобы вписаться в существующую систему проектирования. Только у русских задача заключалась в том, чтобы предложить альтернативу развитию архитектуры вообще, и именно это обеспечивало их победы на конкурсах. Крах СССР привел к тому, что современная российская архитектура пытается пересадить сюда то, что она видит на Западе, как бы начать с нуля и рывком догнать и перегнать. Это автоматически переводит нашу школу в разряд провинциальных, и рано или поздно станет очевидным, что единственный продуктивный путь развития – это глубокая рефлексия предшествующего советского опыта. Говоря о рефлексии, я не имею в виду продолжение, я имею в виду продуктивные выводы из семидесяти лет развития. В сегодняшней архитектуре России эта работа даже не начата. Но общность «бумажников» заключается еще и в том, что все их работы являлись рефлексией советского опыта и выводами из него. Сам тип тех концептуальных высказываний толкал их в жанр утопий. Но это не были утопии будущего. В своей альтернативе сегодняшнему развитию архитектуры они не апеллировали к будущему вообще. Это уникальный ход и в соотношении с сегодняшним днем, и в исторической ретроспективе. Не только вся советская, но и вся модернистская утопия вообще основана на спекуляции будущим, и когда в конце 70-х гг. идея прогресса приказала долго жить, эта утопия закончилась. Именно с этим и был связан кризис концептуального проектирования на Западе – до эпохи компьютеров никто не смог придумать хода, который позволял бы создавать альтернативную сегодняшнему положению дел реальность.

«Это довольно пошлая продукция» (Михаил Филиппов, ПК-8)

Пожалуй, наиболее рельефно значение этой идеи отказа от спекуляции будущим заметно в сравнении с сегодняшним российским контекстом. Идея прогресса, несмотря на всю свою замшелость, несмотря на то, что именно наша страна куда как ясно показала, что прогрессирование техники не имеет отношения к улучшению жизни человечества, вновь победила и стала господствующей архитектурной идеологией в России. В связи с тем, что никакого идеала в будущем никто не предлагает ни у нас, ни на Западе, эта идея редуцировалась до того, что будущее России – это просто Запад. Интеллектуальная нищета этой архитектурной философии никого не смущает – самыми лучшими у нас считаются архитекторы, провозглашающие, что мы отстали от Запада на 20-30 лет, и видящие выход в догонятельном развитии, а самой лучшей – архитектура, перепирающая туповатую рафинированность швейцарцев на язык родного стройкомплекса. По сравнению с этим убожеством любой «бумажный» проект – это интеллектуальный взрыв.

Что было предложено «бумажной архитектурой» взамен идеи будущего? Много всего разного, и именно на основе этого разнообразия «бумажники» и говорят об отсутствии между ними какой-либо общности. И все же во всем этом разнообразии есть одна общая черта. Все эти альтернативы были основаны на индивидуальных психологических состояниях. «Бумажники» поменяли субъект архитектуры – из массы им стал один человек. Массе можно предложить идеи коллективного мифа, коллективного прогресса, коллективной радости, коллективного зрелища, коллективного равенства, разумного ею управления, и именно это ей и предлагала советская архитектура. Идеи меланхолии, дружбы, смысла жизни, горизонта знания, путешествия, диалога, ценности одиночества и т.д. массе предложить невозможно, это человеческие состояния, которые родились уже после того, как человечество вышло из состояния стада. Смена субъекта утопии открыла для «бумажной архитектуры» бесконечную множественность смыслов и бесконечную множественность контактов с другими областями культуры. Апелляции к Евангелию и Платону, экзистенциальной философии и фильмам Феллини, детективу и японской поэзии, это, на мой взгляд, вовсе не малокультурная самодеятельность, как полагает сегодня Михаил Филиппов (см. ПК-8). Это фантастическое обогащение архитектурного языка, прорыв в культурное пространство из убогости поклонения прямому углу и швейцарской заклепке. Побочным следствием этого прорыва оказалась персонификация архитектуры. Несмотря на то, что творчество «бумажников» носило коллективный характер и все работали у всех, продукт получался авторским просто потому, что к человеку, в отличие от массы, может обращаться только человек, а не коллектив. Персонификация не свойство производства, а свойство поэтики «бумажной архитектуры», и именно в результате этой поэтики мы имеем ярко выраженную индивидуальность стиля (Белова, Бродского-Уткина, Аввакумова, Филиппова и т.д.).

Надо оценить степень радикальности этого прорыва к авторству из коллективизма советской архитектуры. Опять же – дело здесь не в способе производства, а в поэтике. Советская архитектура могла подписываться одним именем (при публикации в журнале), а могла сорока именами (при номинировании на Госпремию) – это не меняло дела. Изменение заключалось в том, что советская архитектура определялась идеей коллективной правильности, она не допускала произвольности авторского жеста. «Бумажная архитектура» именно на этой произвольности и строилась, правильность архитектуры заключалась в том, что автор так ее придумал, и ни в чем другом. Но это отличие от советской архитектуры оценить как раз просто. Гораздо сложнее оценить ту степень редукции, которую эта идея пережила с тех пор. Все 90-е гг. русские архитекторы были заняты поисками той руководящей и направляющей идеи, которая сделала бы их архитектуру коллективно правильной и от произвольности авторского жеста избавила. Проблема сегодняшней русской архитектуры вовсе не в том, что она от кого-то отстала, потому что никто никуда не бежит. Проблема русской архитектуры в том, что она не научилась ценить индивидуальность авторского высказывания, и все время ищет себе легитимизирующее начальство. Где его находят – в западных журналах или во вкусах Юрия Лужкова – не столь важно.

<<вернуться   далее>>

вверх