Ответ: На чужой земле
II-MMI - 17.12.2001

Архитектура героического поражения

Прежде всего, я думаю, необходимо ясно противопоставить архитектуру колониализма и колониальную архитектуру. Колониальная -- это архитектура, которую в далеких уголках культурного мира строят с целью быть похожими на его центр. Тбилиси конца XIX века по мнению многих его культурных обитателей, зафиксированном в мемуарах, был очень похож на Париж. Но при всем этом удивительном сходстве наблюдались и некоторые отличия -- мера этого отличия и была мерой колониальности тбилисского зодчества. Архитектура колониализма -- явление прямо противоположное. Она не есть результат стремления периферии стать похожей на центр, она, напротив, есть стремление центра захватить предельно далекую территорию. Так что, как правило, это лучшие столичные мастера. Черты локальности, если и появляются в архитектуре колониализма, то лишь как результат довольно туманных представлений центра о собственных дальних пределах. Дальше речь пойдет только об архитектуре колониализма. Архитектура основывается на массе предпосылок, некоторые из которых артикулируются программами (функция, конструкция, ордер), некоторые оказываются в меньшей степени артикулируемыми, но все же более или менее очевидными (типология, морфология), а некоторые принадлежат к сфере настолько вроде бы очевидной и само собой разумеющейся, что никогда не высказываются. К последним принадлежит визуальная норма ландшафта. Априорно архитектура может стоять где угодно, мастерство архитектора предполагает способность вписаться в любую ландшафтную структуру. Мне кажется, однако, что под этим "любым" имеется в виду довольно ограниченный набор ландшафтных ситуаций. "Природа Южной Америки, -- заметил в своей книге "Печальные тропики" знаменитый 30 лет назад антрополог Клод Леви-Строс, -- не дорастает до пейзажа". Это очень тонкое и одновременно очень простое в своей очевидности указание. Пейзаж вообще, пейзаж просто как понятие предполагает наличие какой-то визуальной нормы, прущие во все стороны лианы латиноамериканских джунглей не вписываются ни в какую из них. Культура вырабатывает некие неартикулируемые, не вполне четкие, но все же достаточно ощутимые -- особенно в случае их нарушения -- представления о том, каким должен быть естественный, гармоничный, совершенный в своей первозданности пейзаж. Если он выходит за границы этих норм, он становится просто хаосом. Эти нормы кто-то когда-то -- художники-пейзажисты, ландшафтные архитекторы прошлого, просто жители поселений -- придумывает. Но мы их получаем как имперсональные и уже готовые. Как язык. Они присутствуют в нас как некий неосознаваемый стандарт естественности, данности - и это чрезвычайно важно, поскольку относится к базовым изначальным характеристикам культурной традиции. Так вот, на ландшафт архитектуры колониализма нет нормы. Никакой. Это как раз и называется "чужой землей". И это провоцирует совершенно особую ситуацию и для творчества, и для восприятия. В нормированном ландшафте архитектор может норме следовать, может ее нарушать -- но он знает, чего нарушает. Здесь же отсутствует первичная, базовая поддержка -- нет никаких сведений о том, как здесь, в этом месте должен выглядеть дом. Можно замещать эту первичную поддержку чем-то другим -- скажем, пытаться изобрести какой-то местный стиль (индийский Леченса, узбекский Щусева, канакский Пьяно), можно, напротив, считать свой архитектурный язык универсальным, пригодным для любой ситуации (Корбюзье в Индии, Руднев в Варшаве). Это не меняет дела. Попав к канакам, ты можешь высказываться по-русски, подбирая наиболее, на твой взгляд, универсальные и общечеловеческие выражения нашего могучего языка, можешь стараться произносить русские слова на канакский лад, домысливая, как бы мог звучать их акцент, буде они высказывались по-русски, можешь помогать себе сильными и впечатляющими жестами. Все равно твоя речь будет звучать довольно противоестественно. Ситуация восприятия не менее драматична. В ландшафте, соответствующем общей визуальной норме, архитектура постепенно сама становится частью этой нормы. Поэтому время переводит архитектуру из человеческого деяния в характеристику ландшафта, делает ее настолько же имперсональной, насколько имперсональны горы или трава. Постепенно здание становится просто единственно возможным видом данного места. Если представить себе Рим или Москву в виде холмов, это будет противоестественный вид. Естественно они выглядят с домами. У архитектуры колониализма есть одно, пожалуй, главное свойство. Она с ландшафтом не сливается, поскольку не вписывается ни в какую ландшафтную норму. Она всегда кажется неуместной, первое и самое сильное впечатление от нее заключается в том, что здесь такого стоять не может. Неважно, какая империя оставила по себе этот след своих завоеваний -- римский акведук в Альпах или британский классицизм в джунглях Индии смотрятся одинаково чужеродно. И точно также среди ландшафтов Тихого океана смотрится пьяновский хай-тек -- родство с канакской хижиной его не спасает. Я не думаю, что неуместность есть нечто отрицательное. Наверное, для сторонников идеи органичности архитектуры -- это приговор, но мне кажется, что архитектура вообще явление малоорганичное. Она всегда -- человеческое пространство, и степень ее слияния с ландшафтом есть лишь вопрос условной культурной нормы. Любые стратегии привести архитектуру в единство с природой есть ни что иное, как попытки замазать глубокий зазор между человеком и остальной природой. Но он никогда не замазывается, человек обладает сознанием, а природа нет. Ландшафт архитектуры -- всегда сознательный ландшафт, и единственный способ сделать ее соприродной природе есть преобразование природы. Вилла не органична в лесу, чтобы добиться органики, нужно превратить лес в парк. Историки утверждают, что идеальное феодальное государство было построено только один раз -- это было королевство крестоносцев в Иерусалиме. Сложные отношения между королями, принцами, герцогами, баронами, графами, маркграфами, виконтами и так далее перепутывались во Франции, Германии или Испании в силу длительной традиции, сложных родственных отношений, проблем наследственной дружбы и вражды, и так далее. А когда рыцари Европы оказались в совершенно чужеродной среде, они, наконец, смогли разобраться, кто чей вассал, и кто кому когда подчиняется, и все это работало четко, как часы, хотя и сравнительно недолго. Колония не только подавляет колонизуемых -- она проявляет идеальную модель жизнеустроения, на которую опирается колонизующий. Архитектура колониализма - это жанр обостренной неуместности архитектуры. Чужеродность ландшафту выталкивает ее в пространство арт-жеста, она беззащитна в своей художественной идее, ничем не поддержана и ни на что не опирается. Это очень героическая архитектура -- она открыто противостоит тому, что ее окружает. Земля под ней всегда чужая. Но не свойственна ли эта героичность противостояния сложившемуся положению вещей в европейской архитектуре в целом -- классической, авангардной, пока не важно? Не есть ли это обострение некой основной черты любой сильной архитектурной концепции? Если архитектура не срастается с ландшафтом -- это значит, что она всегда остается в модусе человеческого деяния. Ведь оборотной стороной постепенного врастания в ландшафт является утрата автора. Про ландшафт Рима не приходит в голову спрашивать -- кто это так сделал. У вида города нет автора как нет автора у абриса гор. Это никто не сделал, это просто так есть. Но первая мысль, которая приходит в голову при виде римского акведука в Альпах: этого здесь быть не может. Это кто-то сюда принес. Так происходит со следами каждой империи -- они никогда не переходят в морфологию, они остаются следами людей. Корсаров, конкистадоров, империалистов, коммунистов, идеалистов, политкорректоров -- неважно. Все они демонстрируют чужеродность своих идей ландшафту, на котором временно протекала их деятельность. Замечу, что архитектура колониализма сохраняет свое качество только тогда, когда колонизация не удалась. Если все получилось, тогда ландшафт перестает быть чужеродным. Правда, это не оборачивается для нее удачей -- пионеры всегда выглядят фигурами чудаковатыми. Представим себе, что затея Тжибао удалась, что на центре Пьяно вырастают поколения канакских архитекторов, они застраивают остров, и постепенно Новая Каледония начинает выглядеть как пригород Лиона. Из Пьяно, естественно, возьмут его хай-тек, а не форму хижины -- подходящая для культурного центра, она мало годиться для многоэтажного жилья или бензоколонки. Этнография и технология трудно совместимы -- самолеты в национальном стиле не летают, хотя, быть может, эффектно выглядят. Если вся среда вокруг преобразована таким образом, становятся неясными эти странные стоматологические намеки на этнографию. Колонизация не удалась, власть империи над этой территорией, а пожалуй, и власть империи вообще рухнула -- осталась беззащитная и неуместная постройка. Архитектуре это добавляет некое дополнительное качество. Это всегда архитектура поражения. Причем в силу неслиянности с ландшафтом -- поражения личного, героического противостояния с окружающим миром. С точки зрения экзистенциальной философии это выражение духа европейской цивилизации вообще.

<<вернуться   далее>>

вверх