Ответ: Сергей Ходнев
Память смерти. Костница Седлецкого монастыря
VI-MMIII - 31.03.2003

Даже в гедонистическом ключе невеселые мысли о смерти – удел философов и философствующих обывателей, мечтателей и мистиков, и только изредка, по случайности они мелькают в головах простых людей языческой античности. Смерть присутствует, по выражению Никия из «Таис» Анатоля Франса, как последняя страница в книге: все помнят, что у книги есть конец, но никто не пытается раньше времени туда заглянуть – иначе удовольствие пропадает. Христианину же – каждому христианину – полагается ежедневно молиться словами Иоанна Златоуста: «Господи, даруй мне память о смерти». Потому что античное «помни» дополняется новым смыслом: если ты будешь как следует помнить о том, что тебя ожидает, то ты никогда не согрешишь. А вот залогом бессмертия становится жизнь, причем такая жизнь, в ходе которой нужно умереть для мира.

Иначе говоря, умерший заживо человек еще при жизни становится бессмертным, а физическая смерть – всего лишь момент
перехода, который по сравнению с великим подвигом умирания для мира кажется довольно незначительным. Соответственно, ни в каком увековечивании, даже метафорическом, сама смерть человека не нуждается. Мертвое тело, конечно, пристойнее похоронить, чем выкинуть на помойку, но никакого нарушения порядка вещей в последнем случае не будет. Если могила все-таки есть, что для христианской культуры так или иначе характерно, то она снова становится призывом к живущим, но это призыв стать бессмертными, помнить о том, что смерть может стать окончательным переходом к бессмертию.

Могила – это времянка, чуть более длительная с точки зрения вечности, чем человеческое тело. А потом время кончится, и «тогда тленное сие облечется в нетленное, и смертное сие в бессмертие». Личная слава покойного, его доблесть – virtus – как бы подменяется имеющей быть вечной славой. А эта вечная слава – вещь совершенно индивидуалистическая; получается, что пример одной-единственной скромной души, удостоившейся личного спасения, гораздо важнее и славнее для других людей, чем жизнь великого полководца или правителя. И памятник этому счастливцу, получается, прежде всего само его тело. Памятник, если учитывать основное содержание христианского этоса, борьбе с этим самым телом. А заодно и небесной славе, которая увенчала эту борьбу. Если в этой славе есть сомнения, то надгробие – все равно напоминание: и о собственной смертности созерцающего, и о необходимости лишний раз помолиться за усопшего.

Детали оформления интерьера: центральная люстра, содержащая, по преданию, все кости человеческого скелета, и декоративная монстрация (дарохранительница)

Автору этих строк приходилось читать довольно возмущенные замечания, вызванные седлецкой Костницей у посетителей из России: мол, вот изуверы-латиняне, до какого некросадистского свинства дошли. Но тут все не так однозначно. Да, конечно, поэтика Костницы – это поэтика барочная, причем католически барочная; духовные практики того времени смаковали моменты смерти и тлена с такими подробностями, которые даже для Бодлера были бы крепковаты – но не из извращенно-эстетических соображений, а для пущей назидательности. Это, конечно, не могло не найти отражение во всем барочном искусстве. Здесь и живопись от больших аллегорических картин типа «In ictu oculi» («В мгновение ока») Хуана де Вальдеса до камерных натюрмортов на тему vanitas (где нет-нет, да и мелькнет что-нибудь гниющее или хотя бы Адамова глава) и фантазий Маньяско, и скульптура (многочисленные надгробия), и, более опосредованно, музыка – от ораторий Кавальери и Кариссими до кантат Баха. В архитектуре абсолютно уникальный своей радикальностью пример этого макабра – Костница.

Но та же самая Костница на поверку не так уж далеко отошла от традиций восточного аскетизма. Каждый, кто бывал на Афоне или хотя бы в киевских пещерах, это может подтвердить. Там, конечно, не ударялись в утонченный декор, но вот черепа разложены деловито и аккуратно. Причиной, в сущности, та же христианская специфика отношения к телу: умер монах, остались кости – и это хорошо (потому что по греческой монашеской традиции неистлевающее тело – это дурной знак: значит, неправильно жил человек, если он после смерти ведет себя так неправильно); в память честной кончины и для назидания череп занимает свое место на полке.

Хотя очевиден в церкви Седлецкого монастыря и другой топос, уже более явно связанный с временными характеристиками этого памятника, – Триумф Смерти (Чумы). Цепочка с его включением получается довольно прихотливая, хотя и стройная: упоминавшийся восточный монашеский аскетизм, позднесредневековые «Пляски Смерти», барочное memento mori. Да, смерть праведников и мучеников – это их собственный триумф, причем триумф довольно радостный. Но христианской цивилизации пришлось столкнуться и с другим триумфом: когда не одиночка торжествует над смертью и тленом, а тлен и смерть объективно торжествуют не просто над человеком, а над целым обществом, то есть экзистенциальная проблема одной личности становится глобальной катастрофой.

<<вернуться      далее>>

вверх