Ответ: Григорий Ревзин
Почему от WTC не осталось руин?
VI-MMIII - 31.03.2003

Поразительно, до какой степени сама идея памяти связана в классической традиции с архитектурой, и об этом стоит поговорить отдельно. Но структура этой памяти такова, что сама архитектура как бы и не может помниться. Она есть место для памяти, но не память чего-то. Это место подобно восковой доске, на которую все время наносятся новые записи – само по себе оно пусто.

Мне кажется, отсутствие восстановлений в классической архитектуре следует именно из этого. Здание, выстроенное на месте разрушенного, в некоторым смысле становится местом для памяти, заново вмещает то содержание, которое в нем было. Но если оно в точности копирует разрушенное, тогда его содержание оказывается занято им же. Оно ничего уже не вмещает в себя, каждая его часть занята им же, памятью о себе. Проблема муляжа, таким образом, заключается не в том, что он не подлинный, а в том, что он бессодержательный – он не может вместить в себя никакого содержания, потому что он «занят», уже содержит в себе себя же. Но содержать себя в себе ему незачем, потому что вот он стоит, и зачем постоянно занимается воспоминанием о себе – непонятно. Это как человек, вся сознательная деятельность которого сводится к повторению фразы: «Я такой-то».

Архитектура для классики является не предметом памяти, но местом для нее. Но в неких исключительных случаях необходимо сохранить именно память об архитектуре. Тогда остаются руины.

Стена Плача в Иерусалиме, которую мы избрали первым из ответов, оказывается, видимо, первой из Руин. Во всяком случае, здесь впервые обозначен весь смысловой комплекс руины, ее семантическая структура. Храм остается в руинах не потому, что его нельзя восстановить физически – это невозможно по религиозным соображениям. Восстановить – значит забыть о катастрофе разрушения.

В случае с иудаизмом это приобретает смысл достаточно конкретный – храм, в который невозможно войти, соотносится с Богом, которого нельзя изобразить и имя которого нельзя назвать. Но в более общем смысле архитектура руин везде действует одинаково. С точки зрения описанной природы классической памяти здесь происходит вот что. Память и место для памяти меняются местами, архитектура оставляет свое место пустым для того, чтобы было куда поместить память о ней.

Руина представляет нам удивительный архитектурный тип. Это здание, которого, разумеется, нет, и одновременно оно, несомненно, есть. Она одновременно и реальна, и метафизична, что превращает ее в сакральный объект.

Таким образом, на вызов «невосстановленного» WTC классика отвечает вовсе не восстановлениями. Для того чтобы начать восстанавливать разрушенную архитектуру один в один, необходимо, чтобы умерла породившая эту архитектуру традиция, чтобы это здание ощущалось как «чужое», «мертвое» – и пока классика была жива, она ничего не восстанавливала. После сказанного уже понятно, что отказ от восстановления WTC есть скорее возвращение к традиционной практике, что строители нового WTC действуют в каком-то смысле так же, как действовали мастера классических эпох. Для них модернизм Ямасаки – еще живая традиция, они сами являются ее продолжением, они не относятся к «близнецам» как к «чужим» зданиям, в отношении которых возможна та же процедура, что и в отношении храма Христа Спасителя.

Именно это родство современной архитектуры с WTC не позволило сформироваться профессиональному движению за восстановление Ямасаки. Никто не смог ясно сформулировать – это шедевр строительного искусства, теперь уж нет таких – пусть не мастеров, так станков, на которых вытачивались гаечки и болтики, – нет уж того швеллера, того шестидесятнического утеплителя и тех потрясающих простотой своего рисунка фрамуг, которые составляли щемящую прелесть этого чуда, нет у современных архитекторов той японской простоты и американского величия, которое позволило рядом с одним параллелепипедом поставить второй совсем такой же – современная эпоха слишком измельчала для возвышенной сдержанности этого жеста и ушла в компьютерный маньеризм. Но поскольку мастера сегодняшнего компьютерного маньеризма чувствуют свое происхождение от Ямасаки, эти лозунги было некому озвучить. Нет лозунгов – нет и профессиональных защитников.

Но почему не оставили руин?

Классика строила новые здания взамен разрушенных, создавая новые места для новой памяти – но при этом старые здания забывались. Понятно, что кого бы ни выбрало высокое жюри конкурса WTC, будут ли это падающие башни Либескинда или простые прямоугольные объемы SOM, все равно памяти о творчестве Ямасаки в них не останется. Мемориальный офис проблем не решает – ведь требовалось именно сохранить память зданий, ставших национальными символами.

Тут ведь произошла фантастическая смена функции. При всей важности всемирной торговли, при всем ее непреходящем значении для нашей эпохи глобализации, всемирная торговля – это не сакральное, а довольно-таки мирское явление. Характер символа Америки «близнецы» приобрели именно в момент атаки – произошел скачок, когда вдруг два этих унылых пенала стали знаком незащищенности перед миром, непредсказуемости человеческой судьбы, символом произвольности твоего существования – этот смысловой комплекс остается единственным источником религиозного чувства в «цивилизованном» мире. В момент удара эти здания вроде бы стали сакральным объектом. Пути классики и современной архитектуры расходятся именно в этом месте. С точки зрения классики, если эти здания столь важны, их не нужно восстанавливать – это значит забыть о том, почему они важны. Но если оставить их руинами, то в таком случае они вечно будут пребывать в том же состоянии сакрального архитектурного объекта, в которое их перевел взрыв.

Это уже не профессиональный вопрос, это вопрос общественных ожиданий. Память нужна не архитекторам, она нужна обществу. Итак, почему же от WTC не оставили руин?

Я сейчас не хотел бы прибегать к традиционному аргументу классицистов о том, что современная архитектура плохо стареет и что руины «близнецов» представляли бы собой столь неприглядное зрелище, что с ним невозможно было бы смириться. Совершенно очевидно, что из металлоконструкций любой мастер современного искусства мог бы создать инсталляцию, которая продрала бы до глубины души, догнала бы и еще раз продрала.

Мне кажется, что ответ лежит в области самой природы зданий Ямасаки.

Небоскреб – жанр, удивительным образом не приспособленный к памяти. Представьте себе, что Квинтилиан располагает свои «образы» в небоскребе – ведь ничего же не запомнишь. Места, в которых располагаются образы, должны как-то отличаться друг от друга, что-то помещается в имплювии, а что-то в кабинете, но как их располагать в тысячах одинаковых офисов, которые не отличаются один от другого – ведь они все перепутаются. Здания Ямасаки в этом смысле были какими-то шедеврами анонимности – до такой степени они были никакими, не имели никаких свойств.

Небоскребы удивительны многим, и, наверное, то свойство, которое интересно мне в данный момент, удивительно в наименьшей степени, и тем не менее. При взгляде на район небоскребов сразу понимаешь, что это место – без истории. Как район пятиэтажек. Дело даже не в том, что небоскребы появились сравнительно недавно и как бы не успели обрасти исторической патиной, они вообще внеисторичны. Просто если видишь Гонконг, то это новый район без истории, а если видишь Нью-Йорк – то это уже старый район без истории.

Это странное, нелогичное ощущение, но тем не менее от него трудно отделаться. Небоскребы настолько несоизмеримы с землей и ландшафтом, что совершенно ясно: место, на котором они стоят – пустое, и если даже на нем что-то было, как, скажем, в Canary Worf в Лондоне, это что-то уничтожено до основания, до нуля. Небоскребы уничтожают место, они не хранят память о том, на чем стоят.

Но в результате и то, на чем они стоят, не хранит память о них. Название теперешней площадки, оставшейся от WTC – Ground Zero – при том, что это просто нулевой этаж, кажется, что на самом деле это «нулевая земля», земля, на которой нет ничего и ничего не было.

То есть небоскреб можно превратить в руины, и эти руины можно сделать превосходной инсталляцией, но она останется инсталляцией самой по себе. Семантическая структура руины отказывается работать. Руины перестают помнить, от чего они остались. Работа Стены Плача заключается в том, что вот есть реальное место, в котором располагается нереальное здание. Небоскреб порождает обратную структуру: вот есть реальное здание, которое стоит в никаком месте – на Ground Zero.

Из этого следует, что модернистские небоскребы просто не могут оставить по себе памяти – они не могут ее вместить. Даже в том случае, когда перед нами национальные символы, нет архитектурных средств для их запоминания. Они могут оставаться на фотографиях, на экранах, в нигде – но не в реальности города. Классика отличается от модернизма не тем, что она возвращается к прошлому и не в состоянии возвести новое здание на месте утраченного. Она отличается тем, что в состоянии сохранить память.

<<вернуться

вверх