|
|
|
Школа
Владимир Седов
Николевский классицизм в Москве
XIII-MMV - 27.03.2005
К.А.Тон
Малый театр. 1838–1840
Об этих мастерах в Москве
не думали, своих мыслителей
и ученых педантов, раздумывавших об античности, здесь
практически не было, а потому при анализе архитектуры
тридцатых и сороковых годов
мы сталкиваемся не с сознательными акциями борцов
за классику, а с глухим сопротивлением всего массива стиля
классицизм-ампир – сопротивлением разрушению стилевых
норм, отторжением новых
форм, сопротивлением смертельно больного, желающего
жить. Это сопротивление было
вызвано неясным, но сильным
ощущением неисчерпанности
жизненных сил, то есть было
подпитано инерцией в разных
вариантах. Это была и инерция
прошлых успехов самой архитектуры классицизма-ампира,
и инерция политическая
(сохранение империи, сохранение и продолжение режима
Николая I), и даже инерция
философская и эстетическая
(ведь даже если готика, Византия или Ренессанс дают больше
форм, то красоту и высший
смысл античной классики
никто из мыслителей еще не отменил).
Е.Д.Тюрин
Церковь при манеже
Александринского дворца.
1830-е гг.
Е.Д.Тюрин
Балкон Александринского
дворца. 1856
Все сказанное говорит
о том, что в николаевском классицизме мы должны видеть
стиль реакционный, который
сопротивляется чему-то новому
и революционному, не дает ему
дорогу. Вместе с тем, это стиль
инерционный, который продолжается потому, что «так еще
можно», хотя и не видит пути
вперед, не знает направления
развития или не имеет его.
Ф.М.Шестаков
Церковь Троицы
на Пятницком кладбище
1830–1835
Эти два определения
можно рассматривать и как
хронологические указатели: в 1830-е годы стиль был
скорее реакционным, то есть
предполагал некоторое противопоставление себя и первых
эклектических опытов, тогда
как в 1840-е и 1850-е годы
он был скорее инерционным,
поскольку не предлагал более
никакого нового пути, а продолжал идти по уже сужающемуся
старому. Речь идет, таким
образом, об архитектурном
направлении, которое уже всем
надоело, которое не любит само
себя, которое больно внутри
себя и не может более придумывать новые формы, производя
только старые или чуть-чуть
подпитываясь новыми – из
эклектического репертуара. Это
направление провинциально
и реакционно, инертно и традиционно. Все, что есть нового
в Москве: лекции Грановского
о Средневековье, дома и церкви
Быковского, Гоголь и его окружение, кружок славянофилов
с Хомяковым и Аксаковым во
главе, историк Погодин, – все
это глядит в сторону эклектики, в сторону неоготики,
неоренессанса или русского
(византийско-русского) стиля.
Никто не высказывается в защиту классицизма, но он
существует вопреки всему,
что говорит о чрезвычайной
живучести стиля как такового,
а также о силе традиции и величине самого запаса приемов,
отказаться от которых оказалось чрезвычайно сложно.
Часовня Александровского
военного училища на углу
Знаменки.
1830-е – 1840-е гг.
Церковь Воскресения
Словущего в Даниловской
слободе. 1833–1837
В истории классицистической архитектуры
николаевского времени в Москве выделяются фигуры
архитекторов Ф.М.Шестакова
(1787–1836) и Е.Д.Тюрина
(1796–ок. 1870). Талант первого
развернулся еще в предшествующий, счастливый для
ампира период (уже в 1830–1835 гг. он строит церковь
Троицы на Пятницком кладбище, выдержанную абсолютно
в ампирном вкусе), а в тридцатые годы он построил всего
два примечательных здания:
церковь Большое Вознесение
(достройка существовавшего
храма в 1831–1840) и церковь
Сергия Радонежского в Рогожской (тоже достройка,
1834–1838). В первом храме
особенно заметна разница
между еще очень сочными
и «живыми» ампирными
боковыми портиками, сделанными О.Бове в 1830 г., и сухой
и плоской декорацией вокруг
арочных окон четверика и барабана. Весь объем как будто
застывает в своей геометричности, а декор выглядит как
плоскостная бумажная аппликация на картонной модели.
То же ощущение испытываешь,
глядя на церковь Сергия в Рогожской, где декор носит тот же
сухой и сдержанный характер,
а силуэт осложнен противопоставлением между тяжелым
объемом храма и выразительным и более динамичным
пятиглавием, достоверно принадлежащим Шестакову. Уже
эти два здания говорят о наметившемся движении в сторону,
с одной стороны, монументализации, а с другой – сухости
и какой-то застывшей правильности декора. Ясно, что
это движение несколько противоречиво, что показывает
и творчество второго архитектора, Тюрина.
Церковь Афанасия
и Кирилла
Александрийских.
1836–1839
Ф.М.Шестаков
Церковь Большое
Вознесение. 1827–1840
Портики по сторонам
– О.И.Бове, 1830
Тюрин демонстрирует только одну сторону из двух
намеченных: монументализацию. Он не проявил себя
сколько-нибудь ярко в 1820-е
гг., как Шестаков, зато в 1830-е
стал своеобразным лидером
николаевского классицизма
в Москве. В Петербурге тридцатых годов, помимо умножения
казарменных фасадов и появления первых эклектических
построек, был архитектор,
который пытался придать
ампиру новую выразительность, усилив его, снабдив
его пластикой и внутренней
волей. Это был П.С.Плавов
(1794–1864), построивший
парадную и торжественную
лестницу Главного Управления Учреждений императрицы
Марии (1834–1838) и массивную Обуховскую больницу
(1835–1838) с ее монументальной лестницей и тонким, почти
неогреческим, но все же еще
ампирным декором на фасадах.
То же направление, причем,
по всей видимости, независимо от Плавова, взял в Москве
Тюрин, из творений которого
следует назвать, прежде всего,
перестройку усадьбы Пашкова под Новое здание Московского университета на Моховой
(1833–1836) и сооружение
церкви Богоявления в Елохове
(1837–1845).
<<вернуться 
далее>>
|
 |
|
