|
|
|
Современная классика
Григорий Ревзин
Разговор наедине с собой
Дмитрий Бархин
Дома на Почтовой улице и улице Радио
XV/XVI-MMV - 18.12.2005
Общий вид дома на улице Радио («Туполев-плаза»)
Так или иначе, возник странный образ классической виллы, будто бы
подвергшейся реконструкции. Будто главный дом сохранился, хотя и потребовал
ремонта, а на месте служб возвели офисные корпуса. Компания «Бенеттон» любит
обживать подобным образом рядовые виллы Венето, благо таковых в XVI-XVII веках
там построено в десять раз больше, чем усадеб в Подмосковье. Но когда построена
эта, псевдореконструированная с помощью стеклянных экранов?
Рисунок главного фасада
Рисунок бокового фасада
Авторская графика Дмитрия Бархина
Достаточно сложный вопрос. Когда рассматриваешь ее детали, опять же
выполненные с какой-то торжествующей виртуозностью, то опознаешь их как
безусловно ренессансные. То же касается и общего эффекта расположения ордерных
деталей на неоштукатуренной кирпичной стене – позднее никакой классицизм не
позволял себе такой варварской остроты. Однако общий пропорциональный строй
виллы никак не может быть ренессансным. Обратите внимание на странных кариатид,
до того изящных, что их галантно не решились нагружать каким-либо весом, а
просто оставили на фасаде для украшения. Эта куртуазность свойственна никак не
Ренессансу, а более поздним временам. А не странными ли вам кажутся эти фронтоны
над окнами, которые как-то кокетливо маловаты? Такие чуть меньше, чем нужно
фронтоны могло позволить себе французское рококо. Но оно, конечно же, никогда бы
не позволило себе неоштукатуренных стен.
«Парковый», или «реконструированный», фасад
Если бы мне пришлось датировать такой дом, я предположил бы, что детали
декора и сам дом созданы в разное время, причем дом – позднее. Ну, скажем,
детали перенесены сюда с другого строения. Или, скажем, их изготовили под один
проект, а использовали в другом. Ну, например, было в Москве в XVI веке
итальянское подворье, и посол флорентийского герцога решил строить себе виллу и
заказал дома архитектурные детали. А пока их делали да везли, он то ли сменился,
то ли помер, и они сто пятьдесят лет пролежали во дворе. А потом дом все же
решили построить, но побольше, попросторнее. И тут появился какой-то
фантастический тонкач, архитектор, который использовал эти детали чрезвычайно
рафинированно, тонко, вплоть до неоштукатуренных стен, воспроизвел фактуру
позднего Ренессанса, но придал всему зданию едва уловимую куртуазность
пропорционального строя, намекнув всем посвященным на последнюю французскую моду.
Отражение фасада «виллы» в остеклении окружающих корпусов
В каком-то смысле в обоих зданиях Бархин играет в одну и ту же игру. Он не
просто строит классическое здание, он начинает какую-то замысловатую, очень
изысканную и ученую игру с разными эпохами, как бы домысливая за архитекторов
прошлого то, чего они почему-то не сделали (так у Баженова появляются римские
античные базы), и сталкивая классические языки разных эпох. Баженов встречается
с Палладио на Почтовой улице в Москве, французский архитектор достраивает дом из
итальянских деталей через сто пятьдесят лет после того, как эти детали сделали,
а потом все это переделывается под исследовательский центр «Бенеттона» на улице
Радио. При том, что Бархин тщательно следит за общей согласованностью композиции,
его дома оказываются какими-то странными раритетами, не то чтобы невозможными в
рамках классического архитектурного языка, но возможными в каких-то крайне
удивительных условиях.
Кариатида на фоне кирпичной облицовки
Детали главного фасада
Из всех московских классицистов Бархин, пожалуй, в наибольшей степени «профессор».
Он говорит очень правильным классическим языком, не позволяя себе ни помпейских
фантазий Михаила Белова, ни пиранезианской деструкции Михаила Филиппова, ни
эклектического засушивания формы Ильи Уткина. В этом смысле, казалось бы, он в
наименьшей степени способен сказать что-то про себя, про свое время – только про
свое знание прошлого. Но мне кажется, что в этих двух домах сказано довольно
много.
Понимаете, они выглядят так, будто их построил очень давно какой-то эрудит,
занесенный в крайне далекие от классики пространства. Скажем, из Италии в дебри
Амазонки. Он играет сам с собой в сложную игру ассоциаций и столкновений,
заставляя на своих фасадах высказываться своих тайных постоянных собеседников –
Палладио, Баженова, французское рококо и итальянский маньеризм. И они беседуют,
как атланты и кариатиды на фасадах Растрелли. Их разговора никто не понимает,
кроме него самого, но это его мало смущает. Оказавшись в своей далекой
тмутаракани, он упоен самой возможностью с ними поговорить. Мне кажется, что
именно это чувство Бархина и переполняет. Он и ощущает себя эрудитом классики,
занесенным только не в географическую, а во временную тмутаракань, бесконечно
удаленную от классики. И это вполне современное мироощущение.
<<вернуться
|
 |
|
