|
|
Сергей Ходнев
Форма шкафа = ценность книги
VI-MMIII - 30.04.2003
Когда книги превращаются в кирпичи, из которых выстраивается отдельно
стоящая вертикаль, это сразу вызывает размышления о соотношении между
книгой как источником информации и книгой как материальным предметом,
обладающим собственной формой. Неожиданно приходит осознание того, что
античная классика не оставила нам совсем ничего, что касалось бы восприятия книги
как предмета.
Античная книга была атектонична и подчеркнуто бесформенна: в развернутом
виде это просто плоcкий лист неопределенной длины, а в свернутом –
рулончик, который, если призадуматься, не очень удобно использовать – читать его,
держа на двух рукоятках, довольно утомительно, а хранить приходится
штабелем (да еще имея в виду, что папирус является материалом весьма капризным).
Классический книжный свиток – это вещь однозначно массовая, и грекоримляне,
без сомнения, нашли способы кое-как мириться с возникающими неудобствами.
Но книга, носитель информации и, шире, культуры, как бы лишена для античности
пространственного измерения: возможно потому, что тогда еще чересчур ощутимой
оставалась семиотическая природа свитка. Это ведь вертикальная плоскость,
информационный слой которой содран и скатан в рулон, наподобие старых обоев.
Тут античное сознание, привыкшее в категориях искусства осмыслять вещи,
полные органической и, так сказать, первозданной материальности, не видело
точки приложения для пространственно-тектонического мышления. А в классике
все довольно просто: если не заявлена материальность, то не с чем и работать –
ни громоздить, ни украшать. Поэтому вряд ли случайно, что никакой специфической книжной мебели античность нам не
оставила.
Если полка «Ptolomeo» демонстрирует, что книги лишь бесформенное
содержание, хаос, подлежащий оформлению извне, то для традиционной европейской культуры
форма книги настолько жесткая и определенная,
что сама может вместить какое угодно содержание
и упорядочить любой вещный хаос. (Вещи из коллекции
мебельного бутика «Grange»)
Ну, известно, положим, что в крупных библиотеках свитки складывали
на простых стеллажах, но стеллажи (умножение горизонтальных поверхностей) – это настолько очевидная и
универсальная вещь, что идею книгохранения к ней привязать буквально
не за что. То же можно сказать и про сундуки (тоже был способ хранения
информации). Известно еще, что свитки-«тома» одного произведения часто
складывали в круглые коробки наподобие шляпных картонок, и даже можно себе
представить, как эти коробки выглядели – ровным счетом ничего интересного, чистая
утилитарность: помпейская кухонная утварь в сто раз любопытнее.
И даже сами эти книги не выступали в качестве объектов эстетики. Ценилось,
конечно, когда книга написана изящным и четким почерком, когда там старательно
выведены заголовки – но это опять голая практичность, потому что хорошо
сделанную рукопись легко читать, а небрежную – нет. Только одна книжная
деталь была, по-видимому, изначально объектом некоторого украшательства:
головки тех палочек, на которые наматывались свитки.
Ценность книги для европейской культуры определяется тем, что в ее
основе лежит одна, самая главная книга – Библия.
Эволюция образа книги от средневековых трактатов
до «Энциклопедии» Просвещения есть прояснение этого тезиса
Свидетельства превращения книги в подлинный предмет декоративного
искусства относятся в массовом виде уже к поздней античности – вот, например,
у Марциала есть эпиграмма на библиофилов-пижонов, которые весь
свиток окрашивают в пурпур, пропитывают кедровым маслом и настаивают на золотых
заголовках. В тоне Марциала слышится некоторая насмешка – возможно, это
преувеличение, но сам контекст пиграммы заставляет предположить, что такой
эстетизм воспринимался как миллионерская блажь на грани хорошего вкуса.
Так что парадоксальным образом книга, которую так и тянет назвать
классической – кирпич из сшитых тетрадок в твердом переплете, – связана
вовсе даже с христианством и упадком классики. Это в темные века, когда
грамотных было приблизительно столько же, сколько в современном обществе
людей, владеющих латынью, произошло революционное расставание со свитками.
Произошло и другое: если среднее количество книг на душу населения не
дотягивает и до единицы, то место, в котором лежит хотя бы десяток книг,
сразу становится объектом стратегической важности.
«Claustrum sine armarium est castrum sine armamentarium», «Монастырь без
книжного шкафа – крепость без арсенала», утверждала раннесредневековая поговорка. Обычно это понимают
исключительно в том смысле, что средневековые монастыри были
рассадниками и хранителями учености. Это верно, но отчасти. Действительно,
подавляющее большинство произведений античной литературы дошло до нас
благодаря монахам (прежде всего – монахам Франкской империи времен
Каролингского Возрождения, когда античность была еще не совсем седой
древностью и подлинные позднеантичные рукописи еще были живы). Но как-то
забывается, что христианская культура вообще от книги зависела во много раз
сильнее, чем античная – зависела в самых своих основах, тут даже необязательно
доходить до теологических трактатов. Прежде всего, для ежедневного
богослужения любому храму (абсолютно любому) физически необходимо иметь
несколько литургических книг – такой проблемы античность не знала. Кроме
того, классическая античность не знала и священного писания, которое в свою
очередь способно обрастать толкованиями и комментариями: еще один фактор
книжности, унаследованный с Востока. А если книга становится частью культа,
то она и оформляется соответственно. В православной литургике, где Евангелие
– часть напрестольной утвари, это особенно заметно: перед нами не столько
том, сколько ларец, ковчег, хранящий и подчеркивающий сакральную сущность
книги.
Между тем в функциональном смысле здесь не только сакральность.
Пергаментная книга удобнее папирусного свитка. Она, к тому же, более «очерчена»
физически, у нее есть трехмерные габариты, увесистая и однозначная
материальность. Она – параллелепипед, и эта форма легче вписывается в материальный мир человека. Но у пергамента
есть свои капризы: книжный блок, сшитый из этого материала, под влиянием
перепадов температуры и влажности способен коробиться. Именно поэтому,
чтобы не держать книгу под прессом, появился твердый переплет (который
по началу был совсем твердый – дощатый) и ременные стяжки, сменившиеся потом
застежками. И еще одно: античность испытывала к книге здоровое уважение, но
не пиетет – для общества, где книгоиздание существует как бизнес, где
есть книжные магазины и издательские центры (все это у римлян было), это вполне
естественно. Папирус – материал сравнительно дешевый, а вот 500 страниц
ин фолио, изготовленных из кожи телят, это уже состояние. Никто не допустит,
чтобы такая драгоценность «тунцам служила сырой оберткой», как бывало
с папирусными книгами. И уж если заказчик инвестирует свои деньги в столь
дорогой предмет, то ему наверняка захочется, чтобы предмет был еще и
красивым. И когда практически каждая книга становится
произведением искусства, это диктует совсем другое отношение к ее
хранению – и этот диктат странным образом продолжился и тогда, когда
пергамент заменила более практичная и дешевая бумага.
Монах в скриптории. Французская миниатюра
XV века
В Средние века книги по-прежнему хранили в сундуках или на
открытых полках, но также и в книжных шкафах:
при компактных размерах большинства собраний одного шкафа было вполне
достаточно. На миниатюрах, изображающих ученых и писцов, можно
увидеть, что подручные книги они раскладывают и разбрасывают как попало:
не только на пюпитрах, но и на любой поверхности, включая пол. В этом тоже
нельзя не увидеть известной революционности. Свиток не выпустишь
из рук без того, чтобы он не свернулся, а если навалить свитки горой, то нужный
среди них разыскать по внешнему виду весьма сложно (разве что по ярлычку
с названием, если таковой имеется). Книга-том сама по себе вносит в хранение
информации удобство и порядок, информацией становится легче управлять.
Хочешь спрятать – запираешь в шкаф. Хочешь облегчить доступ – выкладываешь
на пюпитр, как поступали в университетских библиотеках, приковывая для надежности книги к этим самым
пюпитрам. Если добавить к этому декоративную ценность, то книга
превращается в совсем уж системообразующий предмет, вроде компьютера для
нынешней цивилизации.
Для грека или римлянина культурность и просвещение – это
что угодно, только не чтение: беседы с мудрецами, уроки ритора, созерцание,
путешествия. Для новоевропейской культуры, начавшейся с проторенессанса,
просвещение – это книги, заменить которые невозможно ничем. А потому
свои книги хочется лелеять, наряжать, демонстрировать. Известно, что, когда
в XV веке появилось книгопечатание, то самые тонкие библиофилы тогдашней
Европы от печатных книг долго с возмущением отплевывались, полагая,
что новое изобретение годится только на всякую дешевку. Действительно,
рукописную книгу можно индивидуализировать, а печатную – уже сложнее.
Но прогресс вспять не повернешь, и со временем происходит некоторая подмена:
если раньше теоретически можно было быть знаменитым, имея дома лишь одну
книгу (если это была рукопись, сделанная по высшему разряду качества), то теперь
приоритет – как можно больше книг: качество подменяется количеством.
Индивидуальность заказчика выражается не самими книгами, которые больше не
уникальны, а собранием книг. Тратиться на ювелирные переплеты больше нет
смысла – лучше потратиться на красивый книжный шкаф; ценность книги, таким
образом, определяется способом ее хранения.
Это очень хорошо чувствуется там, где, по упомянутой поговорке, книжный
шкаф нужнее арсенала в крепости – в монастырских библиотеках Центральной
Европы, которые в XVIII веке переживают настоящее поветрие архитектурно-дизайнерских переделок. Все получившиеся книгохранилища более или менее
схожи: это гигантские залы с не менее гигантским собранием книг. Так много
книг, что, будучи выставленными на стеллажах, они сливаются в единую
поверхность (благо кожаные переплеты того времени не грешили пестротой)
и такое большое пространство, что это изобилие книг в нем почти теряется.
На первый план выходят не книги, а совсем другое: величественный ордер,
объединяющий плоскости стеллажей, какие-то аллегорические статуи,
раззолоченная лепнина, росписи. В такой атмосфере как-то не очень важно, какая
из всех этих книг интереснее. И это вполне верное ощущение, потому что далеко
не всегда на этих бесчисленных полках стояли именно книги.
Например, библиотека Страговского монастыря в Праге содержит ящички,
оформленные под книги (с переплетом и тисненым названием), в ящичках же
аккуратно лежит ботанический материал: цветочки-листики-ягодки – это такой
гербарий. Иногда на полках ставили просто муляжи без всяких цветов –
главное, чтобы места пустого не было: эти библиотеки взывают к порядку, главная
черта которого в сплошной стене книг. Пустое место – это не просто некрасиво;
можно сказать, что в таком книгохранилище стеллаж превращается в одну
гигантскую книгу, и тогда зияние на полке – это то же, что вырванные из книги
страницы: и беспорядок, и потеря. Ордерные композиции и весь пышный
декор не только играют ту же роль, что когда-то играли миниатюры и драгоценный переплет, они охраняют этот порядок,
превращают его в некоторую метафору полноты универсального знания, которая
не терпит лакун.
Все, что происходило с личной книгой от барокко до сего дня, в принципе
можно свести к двум поступательным линиям: растет число книг, находящихся
в удобной общественной доступности (публичные библиотеки и читальни),
и одновременно нивелируется размер индивидуальных собраний. Сейчас
разница между количеством книг в большой и не очень большой домашней
библиотеке состоит максимум в разах, но не в порядках. В публичной библиотеке
читатель, как правило, не видит самого фонда, да это ему и не нужно, а вот в
домашней опять появляется ценность зримости книги. И это опять саморепрезентация: выставляя свои книги, человек
не только облегчает свой быт, но и позволяет судить о своем собственном
внутреннем мире, вкусах и предпочтениях. В этом смысле книга, как причудливо
ее ни оформляй, все равно остается эдаким чудаковатым агентом классики (в данном
случае – классического отношения к печатной информации) даже в самом
современном интерьере. Если дорогой итальянский стеллаж забит романами
Полины Дашковой, то все деньги, вложенные в дизайнерскую крутизну,
не работают.
Этьен-Луи Булле. Проект национальной библиотеки,
1785
Полка «Ptolomeo» по всем признакам задумана как отрицание классического
отношения к книге: по-хорошему книги не принято хранить горизонтально – если
мыслить не днями, а десятилетиями, то можно догадаться, что от такого хранения
они портятся. Потом, сначала полагается обустроить книге некоторую системность –
понять ее место на данной полке, а заодно и место именно этой полки в структуре
пользования всеми своими книгами. Тут все иначе, складываемым книгам
предполагается придать как раз обратное – обаяние случайности, почти что беспорядка (глаз, привыкший к вертикальному
расположению книг, горизонтальную стопку автоматически воспринимает как
некое вызванное случайными причинами нарушение порядка). А получилось совсем
не то: даже случайность положенных в стопку книг – это не что иное, как случайность набросанной одежды. Эта случайность слишком много говорит о том
человеке, который эту стопку сложил.
При всем уважении к мысли дизайнера, задумавшего такой переворот
в хранении книг, полку не назовешь «глубокоуважаемым шкафом», и не
только потому, что сама по себе она достаточно эфемерна. Если поставить
в центр комнаты книжный шкаф, то это самим вопиющим неудобством будет
свидетельствовать в пользу бесконечного уважения хозяина к своим книгам.
Если в центр комнаты поставить полку «Ptolomeo», то это, напротив, при всем
изяществе будет демонстрация неуважения к книгам: если и не личного,
то уж во всяком случае обусловленного той девальвацией книги, в рамках
которой вообще возможна такая полка.
|
|
| | |
| |
|
| | |
Вещь - Ответ
|
| | |
| |
|
| | |
|